Человек из-за Полярного круга

— Беда с этим рублем, — покосился Спиридонов на Логинова, — как начали шабашки сбивать… другой бы раз и не смолчали, да махнешь рукой, черт тебя дери. Раза два так смолчишь, глядишь, и привык. У меня на материке шесть ртов, кормить надо? Надо! Но я против халтуры. За устойчивый честный заработок. — Спиридонов шагнул к Логинову. — Ты, Михаил, осознавай, на дутом авторитете в рай не уедем. Парень ты крепкий, мастеровой. Да и мы работать горазды. Зачем тебе и для нас и для себя хапать? Всех денег не захапаешь — это тебе мое последнее слово. Тут все свои, — пооглядывался Спиридонов, — иностранных корреспондентов нету, разве только вот Валентина, так ты, Валентина Васильевна, мужика не втаптывай в грязь. Видите ли, они не пришли к единому мнению, слова-то какие. Дипломаты враждующих государств. Не пришли, так приходите. А то, что в наряды просочилось по недоразумению, повычеркивать, чтобы никто и не знал, комар носа не подсунул. Есть такие, кто по-другому думает? Нет? Ну и шабаш собранию.

Монтажники расходились, кто по домам, кто по рабочим местам, обсуждая дела бригадные. Пензев приставал к Ушакову:

— Смотри, у Логинова какая выдержка. Учиться тебе, Дошлый, надо. Железный парень, а ты поклоны устроил, завыламывался.

— А ему нечего сказать, — встрял в разговор Серега-керамзитчик. — Вот Валька, это да, насыпала соли на хвост вашему бугру. Как она тебя, Миха, — хлопнул Серега по плечу Логинова. — А она ведь права.

Михаила от этих слов коробило, но он виду не подал. А кто-то за спиной Логинова сожалеючи сказал:

— Ну, он сегодня дома ей задаст…

Валя тоже подошла к Михаилу. Но по тому, как потяжелели у него веки, а брови поднялись домиком, поняла, что лучше не приставать. Только и спросила:

— Домой идешь?

— Иди, я тебя не держу.

— Чего злишься. Подождать?

— Я же сказал…

Валя застегнула на все пуговицы куртку и скорым шагом обогнула стеллажи, вышла на дорогу.

Искрилась снежная пыль, мохнатился куржаком провод. Валентину одолевали сомнения: как Михаил? осознает? поймет? Может, и я в чем-то поступаю опрометчиво, но ведь это моя работа, не могу же я закрыть глаза на приписки. А Михаил — это уже Валя давно заметила — стал равнодушен к ней. Работа работой. Но ведь не одной работой жив человек. Теперь он знает, как расценивает его действия бригада. Прав Спиридонов — как дипломаты враждующих стран. Господи, до чего дожили…

Валя подошла к кинотеатру и решила через аллею Дружбы пародов пройти к своему дому. Неожиданно, как из-под земли, перед ней оказался Ганька Вязников. Загородил Вале дорогу.

— Не до шуток, Вязников.

— Подожди, Валя. Мне надо поговорить с тобой. — Ганька отдышался. Они стояли у заиндевевшей лиственницы.

— Ну что, так и будем стоять?

— Я не могу ничего с собой поделать, — с надрывом сказал Ганька.

— А обо мне ты подумал?

— Не могу я, Валя.

— Не надо, — перебила его Валя.

— Уедем! — Ганька совсем близко подошел к Вале. Она ощутила его горячее дыхание.

— Я тебя спрашиваю, Вязников, ты обо мне подумал?

Ганька опустил глаза.

— Я не могу с собой ничего поделать…

Валя сейчас только заметила, как осунулся Вязников. Отложной воротничок болтался на его жилистой шее, глаза — будто он действительно был в лихорадке — горели тем затуманенным огнем, какой Валентина уже видела у Вязникова, когда он однажды ее обнял.

— Это пройдет, возьми себя в руки, Вязников. Ты же сильный человек, — как можно спокойнее сказала Валя.

— Полярная льдина — вот ты кто, Валентина, — выдавил Ганька.

— Я — мужняя жена, Ганя.

— А-а! — Ганька обхватил руками голову, тяжело развернулся. С трудом переставляя ноги, он дошел до угла и завернул за дом.

Глава семнадцатая

Обычно перед началом работы монтажники собирались вокруг Дашки. Кто приносил ей корку хлеба, кто живую распустившуюся в стеклянной банке ветку карликовой березки. Дашке угощение нравилось. Она позволяла себя кормить каждому, но когда на площадке появлялся Пронька, Дашка подавала голос. Он проталкивался в круг, лицо его сияло, словно намасленный блин. На вытянутой руке он нес пузатую верхонку.

— Ах ты, моя хвороба, — прочувственно говорил Пронька. Снимал кепку и вытряхивал в нее из рукавицы овсяную крупу. Дашка тянулась к Проньке, перебирала губами его ухо. Пронька не отстранялся. Вздохнув, Дашка принималась за крупу.

— О чем она тебе, Дошлый, на ухо-то?

— Призналась, росомаха…

Парни хохотали. В это время из прорабской появлялся Шавров, закуривал. Это был как гудок к началу смены, и монтажники расходились по рабочим местам. Сегодня около Дарьи остался Дошлый.

— Не спится, не лежится, — подытожил Шавров, — билет я тебе заказал, Прокопий. Что надулся, как мышь на крупу?

— Я, однако, погляжу, — отозвался Пронька, оглаживая морду кобыле.

— Тебя не поймешь, Прокопий: то ты торопишься, то палкой не выгонишь на материк. А впрочем, смотри сам, тебе виднее.

— А можно, Григорий Григорьевич, я Дашку попасу? Завтра ведь воскресенье.

— С ночевкой, что ли? Пусть побегает.

— Воля хоть кому нужна, — утверждает Пронька.