Человек, который видел сквозь лица

И я, как обычно, смиряюсь. Ловя обрывки разговоров всполошенных, бегающих взад-вперед медсестер, я узнаю, что медицинские бригады первым делом занимаются РТО – ранеными, травмированными и обгоревшими, так называемой группой риска, к коей я не отношусь. В больницу непрерывно доставляют тяжелораненых. Ударная волна от взрыва умножила количество жертв. И хотя человеческое тело, мягкое и податливое, сопротивляется ударным волнам лучше, чем твердые предметы, многие люди пострадали от разлетевшихся осколков стекла, гвоздей, камней, болтов, кусков кровельного железа и досок, которые изрешетили их плоть. Вокруг говорят о выбитых глазах, раздробленных костях, ампутации ног. «Жгут сюда, быстро!», «Этого в операционную!», «Звоните в Нотр-Дам или в Святую Терезу, узнайте, остались ли у них свободные места!», «Это ампутируем!», «Жгут!»… Напряжение возрастает, мобилизованы все врачи, даже те, у кого выходной или отпуск. К чисто медицинским проблемам добавляются чисто человеческие: пострадавшие вопят, возмущаются, требуют внимания. Если теракт на площади Карла Второго тела изуродовал по-разному, то психику поразил одинаково сильно. У некоторых пациентов ужас преобладает над болью, внушая воображаемые страдания.

Непрерывно верещат полицейские рации, пополняя список погибших. Медперсонал жалуется на нехватку оборудования, лекарств и операционных; государственные больницы вынуждены просить о помощи частные клиники. Иногда раздается душераздирающий женский крик, и мы понимаем: еще одна мать в приемном покое узнала о смерти своего ребенка.

И я присутствую при всем этом, молча, содрогаясь от ужаса.

Меня задевают носилки с очередной жертвой. Лежащий на них мужчина, голый, окровавленный, с обожженной разодранной кожей, сотрясается от спазмов и вращает безумными, испуганными глазами. Я чувствую его немой крик. «Нет, только не я! – написано на его лице. – Только не я! Только не здесь! Только не сейчас!» Жизнь и смерть ведут в нем жестокую схватку. Расторопные санитары бегом увозят его куда-то.

Нет, это уж слишком. Я отворачиваюсь к стене, спиной ко всей этой кутерьме, равно напуганный тем, что увидел воочию, и тем, что вижу в воображении.

Скорчившись на своей каталке, я больше не шевелюсь. Но кто-то время от времени треплет меня по плечу, напоминая, что обо мне не забыли. Мне приятны эти знаки внимания, забота людей, преданных своему делу, посвятивших себя спасению ближнего; я постепенно успокаиваюсь. Подобно тому как тень горы заволакивает соседние поля, меня обволакивает сонное забытье.

И я безвольно погружаюсь в него.

В конце дня меня будит интерн-ливанец с угольно-черными бровями:

– Ваша очередь!

Он привозит меня в бокс и опрашивает. Я сообщаю ему свое имя, возраст, адрес газеты «Завтра», после чего подвергаюсь медосмотру, быстрому, но тщательному.

После каждой процедуры он ставит крестик в очередной клеточке истории болезни. Видно, что парень замучен вконец, но ничего не пропускает.

– Я голоден, – говорю я ему.

– Мириам, принесите больному обед!

Боже, как просто! Почему я не попросил еду раньше? Мириам, медсестра с жизнерадостным личиком, отдергивает занавеску бокса и спрашивает, ем ли я мясо. Я киваю. Любое мясо? Любое.

– Мы поместим вас в палату на четвертом этаже, – объявляет чернобровый интерн.

Не знаю, радоваться мне или огорчаться.

– Но… зачем?

– Простая предосторожность. Нам нужно за вами понаблюдать. Первичный осмотр показал, что у вас нет серьезных травм, только давление низкое и общая слабость как результат шока. Но мы предпочитаем убедиться, что у вас нет внутренних повреждений.

– Например?

– Например, повреждений пищеварительных органов, которые трудно диагностировать сразу.

Мне хочется выкрикнуть, что мои пищеварительные органы больше всего страдают от долгого голодания, но я вовремя прикусываю язык. Никто не должен заподозрить, почему я так рад, что меня здесь оставляют.

– Может, перед тем как отправиться в палату, вы хотите побеседовать с психологом – специалистом по кризисным ситуациям?

– Лучше после еды.

– О, конечно, извините меня.

Мириам и ливанец помогают мне перебраться в инвалидное кресло, и сестра везет меня в палату № 413.

После приемного покоя все другие больничные отделения кажутся безмятежно-спокойными. Ничто не нарушает тишину в широких коридорах, разве что шлепанье тапочек санитарки по мягкому линолеуму да поскрипывание колесиков моего кресла. Мы движемся посуху, словно плывем по воде.

Четвертый этаж. Стены украшены фотографиями альпийских пейзажей и освещены слабенькими лампочками.

– Ну, вот ваша палата.

Медсестра распахивает дверь, и… я оказываюсь лицом к лицу с Филибером Пегаром. Он поджидает меня, сидя на стуле у койки, с букетом в руке и льстивой улыбочкой на физиономии. Мириам бдительно оглядывает его:

– Вы родственник?

– Я его друг и работодатель, – заявляет Пегар своим обычным высокомерным тоном.

Но, едва договорив, он принимает смиренный вид, выражающий искреннее сочувствие.

– Кроме родных и полиции, никто не имеет права беседовать с жертвами, – строго говорит сестра.

– Но у Огюстена нет родных.