Человек, который замедлял и ускорял время

— Ну конечно… Как я запамятовал! В общем, начал он ей хамить. Она растерялась и в плач. Пришлось вмешаться. Думал его утихомирить. Куда там! Он и на меня: что нечего его учить, что он знает, как с лаборантками разговаривать. Лаборантка должна знать свое место; она обязана и пол мыть, если велят, и вообще лаборанткам, да еще в таком возрасте, нечего рот разевать. И мне, между прочим, о пенсии надо думать. И, если я воображаю, что после пенсии хоть один день тут продержусь, то я глубоко заблуждаюсь. Все в таком роде… Хотел я соответственно ответить, но, чувствую, сердце сжало, дышать нечем. Плюнул, хлопнул дверью и сюда пришел…

— Вот и опять отступили!

— Перед превосходящими силами убежденного хамства, молодой человек. Вы разве не отступали?

— По-разному случалось. — Тимофей вспомнил Жору и задумался.

— Ну что примолкли? У меня тоже по-разному. И у каждого так. Лбом стенку не прошибешь. Хамство и убежденность в собственной вседозволенности — всегда бок о бок идут.

— Ваш и. о. не последняя инстанция. Ректор есть, партком, — Тимофей хотел добавить «местком», но удержался.

— Так-то оно так. А с другой стороны, уж если кто вырвался на финишную прямую, к захвату кафедры, его голыми руками не остановишь.

— А как можно?

— Не для моей головы задача, — усмехнулся Лаврентий Иннокентьевич, вставая. — Пойду все-таки послушаю. Мудрые слова иногда полезно слушать, — пояснил он, протягивая Тимофею руку. — Ну, до свидания, будущий лаборант кафедры.

— Прощайте, Лаврентий Иннокентьевич, — сказал Тимофей.

— А чего это вы прощаетесь? — спросил он и снова остановился. — Вечером увидимся… И, между прочим, молодой человек, запомните: Иннокентий Лаврентьевич. Ну, если так трудно, запомните иначе: в молодости меня Кешей звали. Иннокентий — Кеша. Был у вас какой-нибудь приятель в школе — Кеша?

— Не было, — покачал головой Тимофей. — Извините, Иннокентий Лаврентьевич. А «прощайте» я сказал потому, что ухожу от вас. Совсем.

— Как уходите? Куда?

— Совсем ухожу.

— А почему, разрешите узнать?

— Не нравится мне здесь.

— Ах вот что… Так-так… Тогда понятно… — Он помолчал, глядя в пол, потом поднял глаза на Тимофея, еще раз протянул ему руку и сказал очень серьезно: — Ну, всего вам лучшего, Тимофей… Как вас по батюшке?

— Просто Тимофей.

— Тимофей так Тимофей… Знаете, а так вы мне даже больше нравитесь. Наверно, правильно поступаете. Пусть вам удастся все задуманное…

— Спасибо, — сказал Тимофей. — А вы, Иннокентий Лаврентьевич, как войдете в зал, дверь плотно не закрывайте. Я отсюда послушаю.

— Будет сделано, — улыбнулся Иннокентий Лаврентьевич и исчез в зале, оставив дверь полуоткрытой.

Тимофей ждал долго. Он даже начал дремать на своем подоконнике и испуганно встрепенулся, когда из актового зала донесся какой-то шум. Оказалось, что оступился Петр Степанович, поднимаясь по ступенькам кафедры. При этом он рассыпал листки доклада, долго собирал и укладывал их по порядку, покусывая губы, смущенный и покрасневший. А члены совета пробудились, начали переговариваться, потревоженные неожиданной интермедией.

Наконец Петр Степанович справился с текстом, откашлялся, оглядел зал с высоты кафедры и начал читать доклад. Настроение его явно испортилось, он запинался, голос звучал глухо, хрипловато. Зал шумел. Слушали плохо, и ректору пришлось несколько раз постучать концом указки по столу, призывая к тишине. Подождав несколько минут, Тимофей скомандовал: «Время, остановись!» — и проскользнул в замерший зал.

На кафедре с раскрытым ртом и глазами, опущенными к тексту, застыл докладчик. Члены совета замерли в самых удивительных позах: у одних на лицах застыли ухмылки, у других пренебрежительные гримасы, ктото оцепенел, запустив в рот вместо зубочистки указательный палец, а один — даже в момент зевка; его лицо было неестественно вытянуто, глаза зажмурены, а рот разинут так широко, словно он собирался проглотить докладчика, а заодно и большую часть ученого совета.