На улице, и вправду, было замечательно хорошо. Невский проспект уже начинали украшать к Рождеству, и мне весело было воображать нарядные ёлки, праздничные базары, множество огней и музыки, тройки с бубенцами, всевозможные кукольные рождественские мистерии на улицах и площадях… И вдруг рядом с нами раздался громкий детский плач – вернее, даже не плач, а яростный вопль… На углу Невского и Малой Морской я увидела старушку с совсем маленькой девочкой. Уж не знаю, чем старушка не угодила своей подопечной, однако та в гневе швыряла в неё игрушки и топала ногами, затем бросилась на землю и завопила ещё громче. Няня растерянно и жалобно причитала, стараясь утешить ребёнка, но все усилия были тщетны. Я хотела было пройти мимо – что такого интересного в детских истериках? – и тут мой взгляд упал на лицо девочки с курносым носиком и большими карими глазами; я мгновенно узнала её. Это были те самые малышка и няня, которые имели несчастье столкнуться с Человеком со смущённым лицом неподалёку отсюда, чему мы с братом были свидетелями.
Я глянула на Бориса, проверяя свою догадку, но брат сообразил быстрее меня. Он наклонился к Шурочке и шёпотом велел ей дать свою куклу малышке, чтобы та перестала плакать. Шура, с высоты своих четырёх лет, была этим не совсем довольна, однако она обожала брата и почти никогда ему не перечила. Шура присела перед малышкой на корточки и стала показывать ей куклу. По счастью, та заинтересовалась, и, хотя не сразу, но перестала кричать. Вскоре девочки уже мирно играли вместе; Шура предложила малышке собрать раскиданные игрушки, и та с важностью принялась наводить порядок. Няня, вздохнув с облегчением, присела на скамейку.