Человек-тело

Многие парниПлечисты и крепки,Многие носятФутболки и кепки.Много в столице

Таких же значков —КаждыйК труду-оборонеГотов!

Идея с почтовыми ящиками была утопической. Подавляющее большинство жильцов отнесло бы поэму куда следует. Потому что почтовый ящик именной. Потому что — а кто, собственно, бросил ему в ящик эту поэму и зачем? Вдруг это проверка, провокация самого КГБ? Нет. Только электрички и пивные. Лавочки в скверах. Просто городские перила и парапеты.

Вскоре я получил прямое подтверждение этому умозрительному заключению. Я хаживал к одной девчонке, страхолюдине, у которой если и был шанс выйти замуж, то только за такого, как я, целящегося прописаться в Москве. За вечерним чаем ко мне обратился ее отец. Он был такой же длинноносый и пучеглазый, как эта Валечка. Ему как раз на днях бросили в ящик листок, где детским почерком было переписано стихотворение. Какая-то графоманская ерунда про «Лёньку» и «мойвочку». В стиле тогдашнего Жванецкого: якобы смело, якобы против. Что-то о том, что колбасы нет, что всюду вонючая мойва и минтай, и так далее. Строки были страшны только словом «Лёнька», но за это не грозила статья 190(1). Просто вызвали бы и вломили распространителям устно. Двойку за поведение.

— Как ты думаешь? — деловито спрашивал он меня на кухне за чаем, — Ведь ты умный человек, студент… Что мне с этим делать? Может быть, отнести в милицию…

— Зачем? — возмутилась моя телочка. — Ребята какие-то пошутили, а ты их закладывать будешь?

— Может быть, сразу в КГБ? — продолжал допрашивать меня он. — Ведь если это не ребята какие-то, — реплику дочери он заметил, но отвечал на нее мне, поскольку презирал свою дочь, — а само КГБ и проверяет нас? Если я не отнесу, то я неблагонадежен и покрываю преступление. Причем, преступление, противоправную деятельность, не известно даже чью. Значит, я сочувствую даже не каким-то там ребятам, а просто самой идее, высказанной в этих стихах.

Я тогда учился в мясомолочном институте, чтобы не загреметь в армию, был таким благонадежным мясомолочником. Валечку я зацепил там же, она был без ума от моих рук, как и эта маленькая сучка. Поэма «Хуй» была только что написана, читалась лишь близким друзьям. Впрочем, каждый из них мог оказаться доносчиком, меня бы посадили до того, как поэма пошла в народ. Весь мой план провалился бы.

После этого случая я отказался от идеи почтовых ящиков и сконцентрировался на электричках и пивных. Жил я в общежитии мясомолочного, в комнате с двумя уродами, с которыми поддерживал беседы о футболе и бабах. Исполнять гравюру на линолеуме в тех условиях было проблематично, но все же возможно: уроды по субботам уходили на блядки до вечера воскресенья. Я уже купил резцы и придумал тайник за батареей, для рулона гравюры.

Помешало одно обстоятельство. Я уже третий год подавал стихи на конкурс в Литинститут, и вот, неожиданно мне пришел ответ, что конкурс я выдержал.

Пришлось отсрочить мой план на пять лет. Зачем мне вообще был нужен этот самый Литературный институт имени Горького? Научить меня писать стихи там не могли, поскольку я и так уже умел это делать. Познакомиться с будущими коллегами, создать систему карьерных связей? Это мне было попросту не нужно, потому что я не собирался осуществлять карьеру в своей стране. Одна мысль не давала покоя, когда выбирал: садиться ли мне за гравюру или готовиться к вступительным экзаменам?

Кого будут выдворять из страны через три года мордовских лагерей? Жалкого графомана, который несколько лет безуспешно пытался поступить в Литинститут, или его блестящего выпускника? Можно было представить, как выглядела бы пресса в обоих случаях.

«Кто он такой — этот так называемый поэт, в своих убогих виршах осквернивший самое дорогое, самое святое, что у нас есть — образ вождя пролетарской революции? Несколько раз безуспешно пытался поступить в Литературный институт, и немудрено, что не взяли. Работал истопником в грязной, пропахшей дегтем котельной, где в его обязанности входило пару раз в день поворачивать вентили и изредка посматривать на дрожащие стрелки манометров…»

Впрочем, деготь тут не при чем, просто журналист несведущий попался. Он же, этот мудила-конформист, при других обстоятельствах был бы вынужден написать следующее…

«Кто же это сделал, кто осквернил самое дорогое, самое святое, что у нас есть — образ вождя пролетарской революции? Этот человек закончил Литинститут с красным дипломом, его печатали газеты и журналы, партия и народ признали его как поэта. Но так ли это?»

И так далее. Ему пришлось бы доказывать, что это не так, и вряд ли кто-либо ему поверил.

Впрочем, пожалуй, я уцепился за этот Литинститут как за повод. Решение-то пройти лагеря я принял, но вот по-настоящему решиться на это было все же боязно. Вот и решил отсрочить.