Чепушинка

– О, конечно. Конечно, знаю. Но всегда лучше на кого-то сослаться, понимаете?

– Ваша логика мне неясна, но я сделаю то, чего вы от меня хотите. Слушатели захотят, по-видимому, узнать подробно о моей «Лавке Чепуховин», не так ли? Ну что ж… Чтобы мое торговое дело выросло до нынешних масштабов, потребовались тысячи лет пути.

– Тысячи миль, пути, – поправил Кроуэлл.

– Тысячи лет, – повторил человечек.

– Разумеется, – сказал Кроуэлл.

– Мою лавку, пожалуй, можно назвать энергетическим результатом неадекватного семантизирования. Устройства, которые вы здесь видите, вполне справедливо было бы назвать изобретениями, делающими не конкретно что-то, а вообще.

– Разумеется, – бесстрастно сказал Кроуэлл.

– Теперь вот что: если один человек показывает другому деталь автомобиля и не может вспомнить ее названия, что он говорит в таких случаях?

Кроуэлла осенило:

– Он называет ее штуковиной, или загогулиной, или ерундовиной…

– Верно. А если женщина говорит с другой женщиной о своей стиральной машине, или о взбивалке для яиц, или о вышивании тамбуром, или о вязанье и у нее вдруг затмение в голове и она не может вспомнить точное слово – что она тогда говорит?

– Она говорит: «Эту висюльку надень на загогулину. Придержи финтифлюшку и насади ее на рогульку», – сказал Кроуэлл, радуясь, как школьцик, понявший вдруг математическое правило.

– Совершенно верно! – воскликнул человечек. – Хорошо. Таким образом, мы здесь имеем дело с появлением семантически неточных обозначений, пригодных лишь для описания любого предмета – от куриного гнезда до автомобильного картера. «Штуковиной» могут назвать и парик, и половую тряпку. Штуковина – это не один определенный предмет. Это тысяча разных предметов. Да… так вот что я сделал: проникал в сознание цивилизованных людей, извлекал Представление каждого о том, как выглядит штуковина, о том, как выглядят штучки-дрючки, и непосредственно из энергии атомов создавал материальные эквиваленты этих несовершенных обозначений. Иными словами, мои изобретения суть трехмерные репрезентации определенных сгустков смысла. Поскольку в сознании человека «штуковиной» может быть что угодно – от щетки до стального болта девятого размера, – это свойство повторено и в моих изобретениях. Штуковине, которую вы сегодня брали домой, под силу почти все, чего вы от нее захотите. Многие из моих изобретений благодаря вложенным в них способностям мыслить, самостоятельно передвигаться и выполнять самые разнообразные действия, по существу, сходны с роботами.

– Они могут все?

– Не все, но очень многое. Что же касается функционирования большинства из них, то оно возможно благодаря примерно шестидесяти протекающим в любом из них одновременно процессам, необычным, взаимодействующим, разнообразным по объему и интенсивности. У каждого из моих творений свой набор полезных функций. Одни устройства большие. Другие маленькие. У большинства – множество разнообразных применений. На долю маленьких выпадают всего одна или две простые функции. Ни одно изделие не повторяет другое в точности. Прикиньте сами, сколько времени, места и денег вы сэкономите, купив какую-нибудь из моих штуковин!

– Ага, – отозвался Кроуэлл. Ему вспомнилось тело Бишопа. Использовать вашу штуковину можно очень многообразно, тут уж ничего не скажешь.

– Хорошо, что вы напомнили. Я хочу спросить вас о пустяковинке модели 1944 года, которую вы дали в счет стоимости моей штуковины. Где вы ее раздобыли?

– Где раздобыл? Вы про эту, для чистки… то есть про пустяковинку? Я… э-э… я…

– Вам не следует ничего опасаться, вы можете быть со мной откровенным. Ведь у нас общие профессиональные тайны. Вы сделали ее сами?

– Я… я купил ее, а потом над ней работал. Вкладывал… вкладывал энергию мысли – ну вы знаете как.

– Значит, вам известен этот секрет? Подумать только! А я-то считал, что, кроме меня, о возможности превращать мысль в энергию не знает никто. Какой блестящий ум! Вы учились в Рругре?

– Нет. До сих пор жалею, что не попал туда. Не было возможности. Всего достиг собственными силами. Ну а теперь вот что: я бы хотел вернуть эту штуковину и взять что-нибудь другое. Штуковина мне не нравится.

– Не нравится? Но почему?

– Да просто не нравится – и все. Слишком много возни. Мне бы хотелось что-нибудь попроще.

«Да, – подумал он про себя, – попроще, чтобы видно было, как работает».

– Какого рода устройство, мистер Кроуэлл, желаете вы взять в этот раз?

– Дайте мне… штучку-дрючку.

– Штучку-дрючку какого рода?

– А не все равно какого?

– О, вы опять шутите!

Кроуэлл сделал глотательное движение.

– Разумеется, шучу.

– Вы ведь, конечно, знаете, что год от года свойства штучки-дрючки, как и само ее название, меняются, и меняются они уже на протяжении тысячи лет.

– А сами вы не шутите? – спросил Кроуэлл. – Нет, не шутите. Не обращайте внимания на мои слова. Дайте мне штучку-дрючку, и я поеду домой.

Что это он говорит – «домой»? Не очень-то умно было бы отправиться туда сейчас. Лучше затаиться где-нибудь в укромном местечке и довести до сведения телохранителей: он держит Бишопа заложником. Да.