Череп со стрелой

Наконец песня погасла. Сашка постучался и просунул в комнату голову. Он увидел Суповну и понял, что пела она. Лицо у Суповны было смягчившимся, глаза сияли, в них еще продолжалась только что смолкшая песня. Правда, лишь до момента, пока Сашка, протискиваясь, не задел пирамиду старых ведер и они, рухнув, не завалили весь коридор. Тут уже Суповна мгновенно стала прежней Суповной, принялась выталкивать Сашку и орать.

Чей-то голос остановил ее. Сашка увидел Кавалерию. Поджав ноги, она сидела на кресле и зашивала носок.

— Я понимаю, что сейчас никто ничего не чинит. Но все равно в штопанье есть что-то успокаивающее! — сказала она Сашке, вопросительно поглядывая на него.

Сашка придерживался принципа, что все плохое лучше сказать сразу. И вину лучше взять на себя. Людей чаще злит не сам проступок, а попытки оправдаться.

Самым тяжелым для Сашки было то, что Суповна никуда не ушла, а осталась в комнате. Он слушал ее грузные шаги, и ему чудилось, что на его голову сейчас опустится скамья из цельного дуба. А шишек после таких ударов, как говорил Ул, не остается.

— Даня правильно сделал, что ушел? Ограда бы его впустила? — спросил Сашка.

Кавалерия покачала головой.

— Но он же не хотел с ней сливаться!

— Оттого, что яд выпит по ошибке, он не станет вишневым компотом.

— Но это хорошая закладка!

— Да что ты мелешь! А какие закладки плохие-то? Просто чужое не надо брать! — прокричала Суповна. Голос у нее был грубым и негнущимся. Не верилось, что это она недавно пела.

Кавалерия кашлянула. Суповна вышла в коридор и принялась громыхать ведрами.

— И та первая, алая, тоже была из тайника? — внезапно спросила Кавалерия.

— Да.

Упоминать об этом было особенно стыдно. Сашка обрушился в собственных глазах и опустел, как городская площадь, с которой только что убрали памятник.

Кавалерия укоризненно цокнула языком:

— Тебе не приходило в голову, что все эти закладки, которые ты пронес через болото, несвоевременны? Ну, кроме, возможно, алых.

— Но тот первошныр…

— Тот первошныр оставил их на двушке.

Чтобы не смотреть в глаза Кавалерии, Сашка подошел к окну. Совсем близко на подтаявшей лужайке стоял Горшеня. Его глиняная голова была обращена в их сторону.

— Ты можешь вернуть те закладки, которые принес? — озабоченно спросила Кавалерия.

— Вам?

— Мне или каменному фонтану.

Сашка посмотрел на нерпь. Череп

на ней больше не проступал. Там, где он видел его в прошлый раз, теперь была только кожа.

— Я не знаю как.

— Ты их хотя бы чувствуешь?

Сашка старательно прислушался к себе:

— Нет.

Кавалерия медленно кивнула, не отрывая от него взгляда:

— Ну что ж, иди! Что я еще могу сказать? Спасибо, что не струсил и признался.

— Мне оставаться? Меня не отчисляют?

— Нет. Видел, что творится в Копытово? ШНыр в осаде.

— А уникум? Может, его как-то отдать? — безнадежно спросил Сашка.

— Отдать можно любой уникум, кроме этого. А он выбрал тебя.

Глава семнадцатая

Черные дни

Страх всегда убивает больше борьбы. Пока армия не бросает щитов и не размыкает строя, уничтожить ее практически невозможно, либо она уходит в небо с такой славой, что враг обычно уже не лезет к этому народу.

Меркурий

Потянулись дни осады ШНыра. Нырять невозможно. Небо блокировали боевые двойки гиел: носа не высунешь. С продуктами туго. Никаких копытовских магазинчиков. Только картошка, крупы, тушенка и прочие долгоиграющие запасы. Вдоль забора бродили озлобленные топорники Тилля, а ночами, чтобы не мерзнуть, жгли доски в железных бочках. Ведьмы Дионисия Тиграновича ночевали в автобусе с молдавскими номерами, который стоял на выезде из Копытово. Жадный Белдо нанял самый дешевый автобус. Удобств в нем не было, и ведьмы ходили в туалет при бензоколонке. Один раз психованный охранник попытался их не пустить, и рот у него сам собой зашился цыганской иглой. Хрипя от ужаса, охранник метнулся за помповым ружьем, но оно превратилось в расплавленный металл прямо у него в руках. Больше боевых ведьм не тревожили, и они мирно стояли в очереди в свой туалетик.

Уютнее всего устроились долбушинцы. Глава форта снял им корпус санатория «Заря». Это был уцелевший островок социализма, где на желтоватых тарелках подавалось пюре с котлетами, а на каждый столик ставили огромный чайник с отбитой эмалью. Шлепая пятками резиновых тапок, долбушинцы вечерами ходили друг к другу в гости или, накапав в чай рому, хором распевали «Катюшу», «Есть на Волге утес» и «По долинам и по взгорьям». При этом они старались не оглядываться на окна, за которыми маячили перекошенные от зависти физиономии берсерков и белые укоризненные личики ведьм. Долбушинцы задергивали шторы, но лица ведьм ухитрялись просачиваться и сквозь них, что очень отравляло хоровое пение.