Николай Николаевич Александров

Через пропасть в два прыжка

Через пропасть в два прыжка

Книга 1

КИРИЛОВ

«Не тяните за хвост, если недостаточно точно знаете, что находится на другом конце…»

(Из школьного анекдота)

1. ПРОБЛЕМА, КОТОРОЙ ТЫСЯЧИ ЛЕТ

Под окном маячила фигура мужчины. Кирилов привычным взглядом окинул едва угадываемый в темноте силуэт и посмотрел на небо. Луна вяло плыла в полынье тающих облаков. Их полотнища, еще недавно раздираемые грозовым ветром, успокоились, замедлили бег, стали прозрачными. В центр лунного диска математически точно вписалось висящее на ветке яблоко. А без него бессменная спутница земли походила на расколотый на части красновато-медный круг — колышущиеся от ветра ветки яблони, словно трещины, хаотично делили ее на неравные части.

В помещении царил приятный полумрак. Тусклый свет чертил на полу квадрат окна, в котором была как бы натянута длинная тень сидящего на подоконнике Кирилова. Сквозь стекло двери с надписью «Операционная» от мощного софита лился ровный поток света, в которым загадочно бликовал портрет первого человека страны. По идее, висеть ему надо было не здесь, в предбаннике операционной, а совсем в ином месте, например, в кабинете главврача, кубатура которого могла потягаться со средних размеров дворцом культуры.

Кирилов некоторое время смотрел на портрет и вдруг вспомнил, что когда-то, очень давно, задолго до его прихода сюда, операционная была кабинетом расстрелянного в тридцать девятом наркома, а комната, в которой он сейчас находился, служила приемной. Так ему рассказывали, и он в это верил. Иначе как объяснить постоянное, ставшее традиционным, вывешивание этого портрета в столь неподходящем месте. К нему, кстати, все тоже давно уже привыкли и не обращали никакого внимания. А изображенный на нем человек тиражированно-умильно взирал на окружающее пространство, сохраняя при этом достоинство и высоту положения. И умиляться, вообще говоря, было чем: в бывшей приемной стройными рядками стояло двадцать восемь крашеных железных кроваток. А человек, безнадежно маячивший за окном, вполне возможно, имел отношение к одной из них. Однако, может быть, его интересовала стоящая пока пустой двадцать девятая? В кроватках, смежив крохотные красные веки, лежали маленькие, спеленутые простынками с черными инвентарными номерами, человечки.

Кирилов сидел на подоконнике и отдыхал. Эти, появившиеся недавно на свет двадцать восемь, были его. Он их принимал и, помогая в крике захлебнуться первым глотком воздуха, первым шлепал по задницам. Двадцать девятый будет не его. Двадцать девятого примет начинающий собственный отсчет студент-выпускник.

Повернувшись к окну, Кирилов удивился стойкости потенциального отца. Ночь уже основательно вступила в свои права. Сначала дождь, а потом и прохладный сентябрьский ветер, должны были прогнать мужчину, но этого не произошло. Тем не менее картина за окном была настолько привычной, что Кирилов перевел взгляд на небо. Луна заметно сместилась в сторону и, очистившись от ветвей, засияла в полной красе. Теперь она походила на чеканный червонец…

Ассоциация в сознании Юрия Николаевича была отнюдь не случайной. В раздевалке стоял старенький потрепанный портфель, а в нем лежала приготовленная им к продаже любимая книга. Иного пути выбраться из сложного финансового положения он не видел. До зарплаты полторы недели, а в кармане трешка с мелочью…

Из-за светящейся двери раздался звон. Металл, как камертон, протяжно зазвенел, постепенно стихая. Кто-то чертыхался в операционной. Кирилов по звуку понял, что упал не скальпель или, скажем, похожие на сильно вытянутые ножницы корцанги, а пинцет. Только он способен звучать от удара о кафельный пол так долго и мелодично. Юрий Николаевич резко поднялся и собрался пойти на помощь, но подумал, что его появление будет для практиканта скорее вредным, чем полезным. Если присутствие Кирилова станет необходимым, его позовут. Спокойный голос Юдифь Рувимовны — пожилого врача-анестезиолога — укрепил Юрия Николаевича в решении остаться на месте. Он вообще мог бы преспокойно уйти в ординаторскую и пить там чай, но сидел здесь, на подоконнике, понимая, что именно тут, в пределах звуковой досягаемости от операционной, его место.

Юдифь Рувимовна — невысокая с крючковатым носом и непомерными габаритами тела женщина, напоминающая, как это ни парадоксально, добрую бабу ягу, была опытным врачом и не доверять ее спокойствию означало не доверять самому себе.

— Спокойнее, Ванья… Теперь щипцы! Так, смелее… — подбадривала она стажера, которого величала неизменно в полушутливой форме, вставляя в его имя мягкий знак. Так, от робости, он сам назвал себя, когда появился здесь в первый раз: «Здравствуйте. Меня прислали к вам. Зовите Ванья…»