Через тернии к свету (СИ)

— Так домой пошла. Коровы недоены, скотина некормлена. Меж прочим, я тоже. С самого вечера во рту даже маковой росинки не было.

— А это, случайно, не на твоем дворе конь ржет?

— Мой конь, — Голова привстал на каблуках и прислушался, — И корова моя. Что ж Олэна ее на пастбище не отогнала?

— А ну-ка пойдем!

До хаты Головы было рукой подать. Братья влетели в светлицу сизыми орлами и опустились на лавку. Притихли.

В хате творилось черт-те-что. На хозяйской лежанке прикорнула дьячиха. Лицо белое, в слезах. Олэна сидела рядом — сердитая, брови насуплены, на лице — тревога.

— Чего это вы тут? — нашелся Голова.

— Вот, Дарину выхаживаю, — сквозь зубы прошипела жинка, — Мало не свихнулась, тетка. Покойница-то встала и ушла. Сквозь стену.

— Сама видела? — прищурившись, спросил Микола. Брат испуганно перекрестился.

— Видеть не видела. Услышала только, как Дарина кричит. Сразу прибежала и к себе увела.

— А чего ты на нее такая злая? — спросил Микола, — Грицько говорил, вы дружбу водите.

Олэна насупилась, опустила глаза в пол. Дарина всхлипнула, приподнялась и села, свесив ноги с лежанки. Голубые очи виновато поблескивали из-под смоленых ресниц.

— Слышь, Грицько, а где у тебя льох?

— Зачем тебе льох? — удивился Голова.

— Надобно. А сам ступай в сарай.

— Да что ты? — нахмурил брови Грицько.

По лицу Олэны скользнула усмешка. Микола махнул рукой, вскочил на ноги, подошел к двери и запер на засов.

— Значится, ни в льохе, ни в сарае никого нет? А ну, рассказывайте, клятые бабы, куда покойницу дели.

— Куда покойницу? Ты в своем уме, Микола? — всполошилась Олэна.

— Дякуй Богу, что не я твой мужик. А не то б выпорол так, что неделю слезами умывалась, — зло рявкнул Микола, — Вас обеих на кладовище не было. И только она…

Микола подскочил к дьячихе и дернул за косу. Та взвизгнула, упала на подушки, испуганно подобрала ноги.

— Все село от страху в шаровары кладет, а ты, значит, не боишься покойницы? А ты, Олэна? Знают, курвы, что дивчина — не сатаниское отродье, а живой божий человек. Теперь рассказывайте, глупые бабы, что вам обеим Иван сделал? За что вы его так? До убийства довели, гадюки подколодные!

— Христа ради, брат! — взмолился Голова, хватая Миколу за рукав, — Та шоб моя жинка…

Голова замолчал, увидев, как Олэна поднялась и стала прохаживаться по светлице, скрестив на груди руки. Косынка заляпана, передник помят. В хате не прибрано. Не похоже это на былую хозяйку, ох как не похоже. И дьячиха — на подушках лежит, слезы льет. Обе — ни пары с уст, друг дружку покрывают. Сговорились, ведьмы.

Микола пристально следил за жинками, затем скинул шапку, сел на лавку и стал говорить.

— Не ведаю я, какая беда с Лисогубом приключилась. Да только виноват в этом Иван. Это ему дьячиха с жинкой твоей отомстить решили.

И подлости у обеих хватило, и Господа не испугались. Видать, обман этот, как сочный бурьян, в свое время не вырванный, разросся, разнесся по всему полю, разродился злыми семенами.

Говоришь, дьячиха то и дело куда-то мотается — то на базар, то в монастырь. А какого лешего бабе там делать, коли она замужем, и церковь своя есть? Видно, привозила она оттуда дивчину вашу, наряжала покойницей, учила, что делать, как говорить, а наутро отвозила обратно. И пряталась она, Грицько, в сарае твоем. Али льохе. А слухи — так это ж они обе по селу пускали. Народу много ль для сказок надо. Одна баба сказала, другая приукрасила, и все боятся. И ничего б не раскрылось, коли б Иван не решил «покойницу» извести.

Микола замолчал, зыркая грозно исподлобья, достал из-за пазухи расписную люльку, табак, закурил. Олэна фыркнула, схватила рогач, полезла зачем-то в печь. Достала оттуда кувшин, заглянула внутрь и треснула что есть силы об пол. Черепки со свистом разлетелись по светлице.

— Клятые мыши! Говорила тебе, давай у Параски возьмем кота. Хай бы себе сметану жрал!

Голова снял шапку, почесал макушку и стукнул кулаком по лавке что было сил.

— А Маричка! Скажешь, они похожую девку нашли? Так и лицом, и статью — Лисогубовская порода. Али нагулял где-то Лисогуб третью дочь?

— Хороша мысль, — одобрительно кивнул Микола, — Что не Маричка это, я давно понял. Ноги у покойницы целы, белы, ни царапины. Подошвы стерты, будто всю жизнь босиком ходила. Только вот голос ее дьявольский покоя мне не дает. Может, Оксане, со страху мерещилось? А может, соберем парубков, поищем в степи Татьянину могилку, проверим, есть ли там кто?

— Не надо, — глухим, почти безжизненным голосом сказала дьячиха, поднимаясь с подушек, — Это я во всем виновата. Одна я. И Олэна тут не при чем. Хоть и помогала мне, дай Бог здоровья. Осуждала, да. Так и я себя простить не могу.

Дарина снова залилась слезами. Потом опомнилась, вытерла глаза рукавом, сложила руки на коленях и замерла, глядя куда-то перед собой.

— Мы с Лисогубом всю жизнь друг друга любили. Еще как малыми детьми были, в сватанья играли. Думала я, что стану Лисогубовой женой. Однако не судилось.

Семья моя была бедная. Батько хворал, хозяйство запустил. Мать с сестрами в драных платьях ходили, часто недоедали.