Чернее, чем тени

— Власти… Но что она такое, эта власть, сама по себе? Нет, я не понимаю, — она покачала головой. — Ради особых возможностей, ради материальных благ, в конце концов… Но ведь это всё было бы у неё и так.

— А фиг её знает, — раздражённо отмахнулся Феликс. — Слушай, по-моему, не суть важно, чем там руководствуется Нонине, главное — что делать с последствиями.

— А мне кажется, — тихо проговорила Лаванда, — мне кажется, что, возможно, это и есть самое важное… Если бы знать, как это всё в действительности. Как это происходило, что и когда случилось точно, пока не стало, как сейчас. Если б было, у кого спросить это всё, кто бы всё это помнил…

— А это идея, кстати, — с внезапным интересом отозвался Феликс. — Вообще, конечно, человеческая память — штука ненадёжная и подвержена всяческим причудам. Когда речь идёт об исторических событиях, даже очевидцы начинают со временем забывать, как всё было на самом деле. Известная вещь, что на их рассказы нельзя слепо полагаться.

— И на твои, значит, тоже?

— Разумеется. Но поскольку, — досада на его лице сменилась просиявшей гордостью, — я был в курсе такого обстоятельства, то заранее придумал кое-что понадёжнее.

— Что же?

— У меня хранится архив газетных и журнальных вырезок, — вполголоса, торжествующе заявил он. — Я их начал собирать лет в пятнадцать, ещё до того, как пришла Нонине. В них — все значимые в масштабах страны события за все эти годы, и никакие причуды памяти их не изменят. Правда, я это вовремя придумал? — Феликс тихо рассмеялся.

Глаза Лаванды широко открылись:

— Всё за последние годы… — восхищённо выдохнула она. Так вот он, тот ликбез, который она тщетно искала. Если проштудировать это, может быть, в её голове и устоится что-нибудь понятное и определившее форму, что уляжется ровными кирпичиками и не будет больше тревожить своей неопределённостью.

— На самом деле, не только за последние, есть и более давние номера, — как бы между прочим уточнил Феликс. — Конечно, уже не с такими подробностями, но если мне попадалась какая-нибудь старая газета или журнал, я пытался утащить их к себе.

— А этот архив, — осторожно поинтересовалась Лаванда, — он секретный, да?

— Почему? Обычный архив. Я, правда, устроил для него тайник, но это просто на всякий случай. А так не секретный, конечно.

— Я бы взглянула на него… — ещё осторожнее заметила она. — Ну, то есть, если можно…

— Конечно, можно! — тут же оживился Феликс. Горящий энтузиазм в его глазах выдавал, что просто обладания архивом ему не хватало и что уже давно хотелось показать его кому-нибудь.

— Я его держу в кабинете, — затараторил он. — Сейчас покажу. Там не только все важные новости, есть и просто знаковые для эпохи вещи: награждение там какого-нибудь деятеля или чей-нибудь приезд… Ну, сама сейчас увидишь, там всё по годам. Можешь прямо тут, в кабинете и устроиться, я тебе мешать не буду, — и тихо пробормотал, видимо, сам себе. — Попробую пока дописать эту чёртову статью.

12

Ринордийск… Древний и вечно новый, вечно шумящий и блистающий и — в то же время — зловеще молчаливый; город фейерверков и чёрных теней, переменчивый, обманчивый, как витражи Сокольского собора: не поймёшь, в улыбку или оскал сложились эти губы, мирное спокойствие отражается в глазах или затаённая горечь. Как большой зверь, разлёгся он на холмах: то тихо дремлет, то приоткрывает неспящий лукавый глаз, то закрывает вновь.

Играет, будто сам по себе. На самом же деле следит внимательно: смотрят ли на него, следуют ли за ним, любуются ли, внимают ли.

И да, точно — огромная страна вращается вокруг него.

Сидя на полу рядом с тайником (архив хранился под днищем шкафа, за узкой съёмной панелью), Лаванда неспешно и внимательно перебирала папку за папкой и просмотренные уже листы откладывала в стопки около себя.

Подборка у Феликса, надо сказать, и впрямь была обширная. Самые ранние номера отсылали ещё в позапрошлый век. Таких вырезок, правда, нашлось немного, но были они весьма красноречивы.

На самом первом — пожелтевшем и помятом — листе глаз привлекали две новости. Одна — на лучшем месте передовицы, про празднование пятидесяти лет правления императора Константина III Неизменного. По центру листа торжественно разместилось фото — старое, в сепию, с мягкими, точно сглаженными контурами. Император Константин застыл на нём изваянием и с мягкой улыбкой смотрел на читателя. Этого пожилого человека вообще отличала какая-то доброта во взгляде и во всём облике. Недлинная борода лучиками расходилась от подбородка. В руке император держал хрустальную сферу — символ власти, который, как помнила Лаванда из школьной программы, обозначает мир людей: в лице жителей страны он как бы вручается в руки правителя.