Черняховского, 4-А

Ещё я узнал от Раисы Абелевны, когда та начала отвечать на мои вопросы, что молчавшую весь обед, чуть курносую девушку зовут Арина, и она не поэт, не прозаик и даже не критик, а морфолог, но не тот, кто изучает строение живых организмов, а тот, кто интересуется жизнью слов и законами их существования. А мать Арины — превосходная поэтесса, известная, в основном, как переводчик армянской поэзии. Что же касается её собственных стихов, то до сего времени не было напечатано ни одного сборника — они известны лишь в рукописи. Почему? Тут уж и на советскую власть, пожалуй, не свалишь. Наверное, потому, предположила Раиса Абелевна, что, как пишет сама поэтесса, у неё не было и нет «ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости». И ещё она пишет:

  …О, как сердце отравлено

Немотой многолетнею!

Что же будет оставлено

В ту минуту последнюю?

Лишь начало мелодии,

Лишь мотив обещания,

Лишь мученье бесплодия,

Лишь позор обнищания…

И ещё читала наизусть Раиса Абелевна, а мне оставалось только удивляться её памяти на стихи — в таком возрасте! Хотя я не был обделён — нет, не памятью, а знакомством с подобными людьми: как не вспомнить и моего институтского друга Игоря Орловского, и Костю Червина, и Андрея Сергеича, который тоже далеко уже не мальчик.

Раиса Абелевна читала, а я только теперь, вспоминая те далёкие уже годы, по-настоящему понимаю истинный смысл строк:

   Вот так и бывает: живёшь — не живёшь,

А годы уходят, друзья умирают,

И вдруг убедишься, что мир непохож

На прежний, и сердце твоё догорает…

Тот возраст, который с собою принёс

Утраты, прощанья, — наверное, он-то

И застил туманом непролитых слёз

Прямую и резкую грань горизонта.

Так много любимых покинуло свет,

Но с ними беседуешь ты, как бывало,

Совсем забывая, что их уже нет,

Черта горизонта в тумане пропала…

— А тот мрачный хам… — спросил я потом, — который «грядёт» по Мережковскому и даже давно уже «пригрёл»… Он кто такой?

— У кого голова почти из задницы растёт? — уточнила Раиса Абелевна, и я не мог мысленно не восхититься смелостью и точностью образа. — Это известный детский сказочник Генитальев…

Фамилия была названа несколько иная, но услышал я её именно так и переспрашивать не стал. Это была, пожалуй, моя своего рода месть неприятному злобному человеку — месть беспомощная и жалкая, что вообще характерно для хлюпиков, подобных мне, — мастаков иронизировать по любому поводу, но отнюдь не действенных борцов со злом в любых его проявлениях. Совсем как в старой шутке про интеллигента, которого ругают, ругают, матерят, матерят — где-нибудь в трамвае (автобусе, магазине, дворе, на улице — нужное подчеркнуть), а он стоит, растерянный, а потом собирается с силами, надевает пенсне и смело заявляет: «А вы… а вы… какашка…»

— Самая его знаменитая сказка, — продолжала про Генитальева Раиса Абелевна, — о Красной Шапочке советского образца, которая съела волка, потому что тот оказался врагом колхозных овец, отдала бабушку в дом для престарелых, чтобы не мешалась под ногами, а сама стала передовой дояркой… В общем, в таком роде у него сказки… Не читали?..

Мне оставалось только снова отметить остроту и резвость её ума: ведь наверняка это был самый натуральный экспромт, а не застарелая обкатанная шутка. И я окончательно не согласился со строками древнего римлянина Катулла, прочитанными мне недавно Костей Червиным, когда тот узнал, что я собираюсь в приют для стариков, в Голицыно.

— «Болтовню стариков ожесточённых, — продекламировал тогда всезнающий Костя, — будем в ломаный грош с тобой не ставить…»

Нет, Костенька, они ещё нам фору дадут, эти «ожесточённые»!..

А Раиса Абелевна перешла уже к рассказу о своей семье — и это было по-настоящему страшно.

Перед войной ей пришлось взять к себе в дом племянника, сына старшей сестры, когда та была арестована, потом отправлена в ссылку, а мужа сестры постигла та же участь. С началом войны мальчик сразу пошёл в армию, прямо из ленинградской школы, и вскоре погиб. Его мать, вернувшись из ссылки и узнав о судьбе сына, не смогла поверить в его гибель и стала временами уходить из дома неизвестно куда — искать его. Её муж тоже вернулся — так уж им обоим сказочно повезло, и тоже начал уходить из дома — но искал не погибшего сына, а сошедшую с ума жену. Однажды, когда особенно долго искал её и нигде не мог найти, он от отчаяния бросился в Неву. Она же, вернувшись домой и узнав о его смерти, — повесилась… А между прочим, их сын прославился: выяснилось, что он закрыл собой амбразуру… или как это называется. О нём написали в газетах… Но о муках родителей и таких, как они, не написали и не напишут. Оно и понятно: кому же охота, подобно её сыну, на амбразуру бросаться? Да ещё в мирное время?..