Черняховского, 4-А

Если спросите теперь, долго ли я пробыл в комнате один, прежде чем вошла та самая женщина, я ни за что не смогу ответить: то, что последовало, заставило меня позабыть не только о времени, а вообще обо всём на свете!

Какая женщина вошла? Самая обыкновенная — не молодая и не старая. Как моя мама. Может, она была врач, а может, медсестра, или даже бухгалтер. Посмотрела по сторонам, словно искала кого-то.

— Это ты из Омска прилетел? — вдруг спросила она. — А я тебя ищу. Мне сказали, ты где-то здесь. Я из первой школы. Все ребята ждут.

— Чего ждут? — не понял я.

— Как «чего»? — удивилась женщина. — Тебя! У них встреча назначена. Ты ведь получил наше письмо?

— Какое письмо?

— Ну, которое мы послали. С приглашением. И вот ты приехал…

Мне казалось, я вижу сон. Я ничего не мог понять: что происходит?

— Я… — начал я, но, что сказать, не знал.

Женщина вдруг заторопилась.

— Так что, все тебя ждут, — повторила она. — В школе номер один. Через час. Ребята зайдут за тобой. И Лёша Мальцев с ними будет. Которого ты спас…

— Я… — опять пробормотал я, но женщина уже вышла за дверь: она, видно, очень спешила.

После её ухода я долго сидел неподвижно. В голове всё ходуном ходило, мысли набегали одна на другую: как? откуда? кто? Кто она, эта женщина, и откуда знает обо всём? Как это могло быть?.. Мелькнула дурацкая мысль, что кто-то, в самом деле, спас какого-то Лёшку, или как его, а меня случайно приняли за этого спасителя, кого сегодня ожидают… Но ведь женщина назвала моё имя и фамилию, а не кого-то другого?

Я представил вдруг страшную картину! Как я стою на сцене в школьном зале, и все на меня смотрят, ждут, чего скажу, а этот Лёшка говорит, что знать не знает, кто я такой и зачем сюда припёрся… Или, что он вообще никогда не тонул в Иртыше, потому что плавает, как рыба… Нет, этого нельзя вынести! Невозможно! Я должен… Надо что-то делать!.. Бежать!.. Немедленно! Но куда? В любое место, хоть в Австралию!.. Скорей! Ведь вот-вот за мной придут ребята, и что я скажу?..

За дверью послышались шаги, скрипнули половицы. Уже идут?..

Я выскочил из комнаты и помчался по коридору, никого не видя, ничего не замечая. Откуда-то до меня долетел голос папы:

— Ты куда? Скоро обедать…

— Ладно, у меня одно дело! — крикнул я, сам не понимая своих слов, и выбежал на улицу.

Куда направиться, я совершенно не представлял, Австралия была далеко, Омск тоже, но знал одно: нужно поскорее свернуть за угол, потом ещё и ещё — и так петлять, чтобы меня никто не нашёл. А затем… а затем выбраться из посёлка и брести, куда глаза глядят…

Я повернул на одну улицу, на другую, пробежал задами мимо каких-то складов, через скотный двор — и в конце концов очутился на самой окраине. Теперь не найдут, даже если собаку пустят по следу…

Я остановился, поглядел вокруг. За спиной был посёлок, впереди и с боков — степь. Голая степь. Где тут спрятаться? Но всё-таки лучше, чем в лесу: там ночевать одному страшновато…

Беготня, петляние по улицам и дворам, новые места — всё это на время отвлекало, наверное. Даже чуть-чуть казалось, что принимаю участие в какой-то игре — вроде пряток или определения маршрута. Но теперь, стоя здесь на ветру, я снова отчётливо вспомнил причину своего бегства, представил весь позор, какой меня ждёт. И, стиснув зубы и кулаки, пробормотал: «Нет, нет, нет!» В этих «нет» звучали отчаяние, беспомощность, безысходность…

Опять я вернулся к мысли о том, чтО же такое произошло, и опять ничего не мог понять: загадка без ответа! И спросить не у кого!..

Я прошагал уже довольно много через поле, прежде чем сообразил, что здесь же меня отовсюду видно, и понял, как плохо бывает солдату во время сражения, когда за ним следят сотни вражеских глаз, а спрятаться некуда. Хотя солдат может вырыть окоп. Я бы тоже его с удовольствием отрыл, но у меня не было шАнцевой лопатки. Так её, кажется, называют…

Стало смеркаться, подул холодный ветер, и я повернул к посёлку, который всё ещё виднелся вдалеке. Повернул, даже толком не соображая, зачем: ведь возвратиться я не хотел… не мог… Конечно, я понимал: папа меня ищет, беспокоится. Но было ясно, вернуться я не могу: что я скажу людям? Они ведь станут смеяться надо мной, а может, и ещё хуже, жалеть начнут…

Посёлок темнел на глазах, в нём появились редкие огни, но он выглядел совсем чужим, негостеприимным, и было страшно возвращаться туда, даже не зная, где переночевать. Не под забором ведь?

Кажется, я заплакал. Шёл и плакал и думал о том, что мы с Васькой хотели просто пошутить. Как мы смеялись, когда писали и особенно когда «получали» своё письмо. И папа сразу поверил. И мама тоже, и испугалась за меня, что я далеко отплываю от берега… А теперь вот я совсем один, вечером, иду неизвестно куда, голодный и замёрзший, а что завтра будет и послезавтра, совсем не знаю и даже думать страшно… И я заплакал ещё сильней.