Жалели мы её всей деревней. Выхаживали, как малое дитя. Кто дров наколет, кто молока принесёт. Кто посидит вечером в хате… Печь растопит… Два года, как мы, помыкавшись по чужим углам, вернулись в родные хаты. И ей передайте, что хата её целая. Крыша есть, окна. Что побито и разграблено, вместе восстановим. Дайте нам только адрес, где она живёт и страдает, поедем и заберём. Привезём назад. Чтобы она не умерла от тоски… Я вам в ножки поклонюсь… Невинная душа мучается в чужом свете…
Есть ещё одна примета… Я забыла… Когда ей что-нибудь болит, она тянет песню. Без слов. Один голос. А разговаривать она не может… Когда болит, тянет голосом: а-а-а… Жалится…
А…а…а…"
— Я первое время день и ночь плакала. Хотелось плакать и говорить… Мы из Таджикистана, из Душанбе. Там — война…
Мне про это нельзя… Я ребёночка жду, я — беременная. Но я вам расскажу… Заходят днём в автобус с проверкой паспортов… Обычные люди, только с автоматами. Посмотрят документы и выталкивают из автобуса мужчин… И тут же, возле дверей… Стреляют. Даже не отводят в сторону… Я никогда бы сама не поверила. А я это видела… Видела, как вывели двух мужчин, один совсем молодой, красивый, он им что-то кричал. По-таджикски, по-русски… Кричал, что у него жена недавно родила, что трое маленьких детей дома. А они только смеялись, тоже молодые, совсем молодые. Обычные люди, только с автоматами. Он упал… Он им кроссовки целовал… Все молчали, весь автобус. Только отъехали: та-та-та… Боялась оглянуться… (
Мне про это нельзя… Я ребёночка жду… Но я вам расскажу… Об одном прошу: не называйте мою фамилию, а имя — Светлана. У нас там родственники остались… Их убьют… Я раньше думала, что у нас никогда уже войны не будет. Большая страна, любимая. Самая сильная! Раньше нам говорили, в советской стране, что мы бедно живём, скромно, потому что прошла большая война, народ пострадал, зато теперь у нас могучая армия, нас никто не тронет. Не победит! А мы стали стрелять друг в друга… Сейчас не такая война, как раньше. Ту войну наш дед вспоминал, он до Германии дошёл… До Берлина… Сейчас сосед стреляет в соседа, мальчики вместе в школе учились, и они убивают один одного, насилуют девочек, с которыми в школе рядом сидели. Все сошли с ума…
Наши мужья молчат. Мужчины молчат, они вам ничего не скажут. Им кричали вслед, что они, как женщины, бегут. Трусы! Родину предают. А где их вина? Разве это вина, что не можешь стрелять? Не хочешь. У меня муж — таджик, ему надо было идти на войну и убивать. А он: «Уедем-уедем. Я не хочу на войну. Мне не нужен автомат». Он любит плотничать, ухаживать за лошадьми. Он не хочет стрелять. У него душа такая… Охоту тоже не любит… Там его земля, говорят на его языке, а он уехал. Потому что не хочет убивать другого таджика, такого, как и он сам. Знакомого ему человека, человека, который его ничем не обидел … Там он даже телевизор не слушал… Закрывал уши…Но ему здесь одиноко, там родные братья воюют, одного уже убили. Там его мать живёт. Сестры. Ехали мы сюда в душанбинском поезде, стёкол нет, холодина, не топят, стрелять не стреляли, но по дороге в окна камни кидали, стекла били: «Русские, убирайтесь! Оккупанты! Хватит нас грабить!» А он же таджик, и он это все слышал. И дети наши слышали. Девочка у нас училась в первом классе, она была влюблена в мальчика. Таджика. Приходит из школы: «Мама, а кто я — таджичка или русская?» Ей не объяснить…
Мне про это нельзя… Но я вам расскажу… У них памирские таджики воюют с кулябскими таджиками. Они — все таджики, у них один Коран, одна вера, но кулябцы убивают памирцев, а памирцы убивают кулябцев. Сначала они на площади собирались, кричали, молились. Я хотела понять, я тоже туда пошла. Спросила у стариков: «Против кого вы выступаете?» Они ответили: «Против парламента. Нам сказали, что это очень плохой человек — Парламент». Потом площадь опустела, и стали стрелять. Как-то сразу стала другая страна, незнакомая. Восток! А до этого нам казалось, что живём на своей земле. По советским законам. Там столько русских могил осталось, а на них некому плакать… Скот пасут на русских кладбищах… Коз… Русские старики по помойкам бродят, подбирают…