Черное и белое (сборник)

Характеризуя творчество Станислава Лема в целом, следует отметить, что он занимался и современным романом, и научной фантастикой, в том числе в реалистическом стиле, и фантастическим гротеском (и в стиле рассказов эпохи Просвещения, и в стиле сказки), и окололитературными фантастическими очерками-апокрифами (в виде рецензий и вступлений к «ненаписанным книгам»), и научными литературными и философскими монографиями, в том числе в виде «платоново-берклиевых» диалогов, и так называемой «сильвической» прозой (скомпонованной из разнообразных фрагментов: заметок, комментариев, воспоминаний, анекдотов), и разнообразными эссе преимущественно на литературные, научные и научно-популярные темы, а также фельетонами в основном о политике и культуре. Большое место в его творчестве занимают «живые беседы» – три книги-интервью и многочисленные интервью, данные преимущественно для прессы, но иногда и для ученых-филологов и философов, а также эпистолярный жанр (к сожалению, пока что доступный исследователям только фрагментарно). И можно утверждать, что во всех видах своих произведений он создал настоящие шедевры. Его литературную деятельность характеризуют творческий размах, эрудиция, увлекательность (несравненные фантазия и чувство юмора), глубина мысли, а также безусловно присутствующий во всем этом дидактизм (Лем: «Можно сказать, что среди написанных мною книг мало таких, которые были бы лишены дидактических целей»; «это, наверное, забавно, что дидактический замысел направлен не только в адрес читателя, но и в мой собственный адрес»). При этом Лем подчеркивал, что «дидактичность не должна быть следствием установок на дидактизм», что «дидактизм должен присутствовать непроизвольно», что это даже «вопрос порядочности».

Говоря об основах своего творчества, Лем отмечает, что писатель не может работать «без веры в положительный результат своего труда, веры, которую ничто извне не может заменить (жажда успеха идет, скорее, снаружи, так же как и реальный успех). При этом тот, кто такую веру имеет и пишет, может вообще о ней не знать. Это есть libido sui generic

, неосознанная необходимость, которую по сути не анализируют, над ней не размышляют, подобно как не размышляют над собственным инстинктом самосохранения. В моем случае, – писал Лем, – это было, а точнее, постепенно становилось своеобразным кредо, основой которого было Призвание [еще можно перевести как Миссия. – В.Я.

]. Опять-таки не знаю, но мне кажется, что то обстоятельство, что как пророк в belles léttres

я не буду услышан, не лишит меня этой вышеупомянутой удивительной «Веры». Пожалуй, нет».

Как автор художественной прозы Станислав Лем является продолжателем лучших традиций польской литературы: Яна Хрызостома Пасека (1636–1701), Болеслава Пруса (1847–1912), но главным образом Генрика Сенкевича (1847–1916). («Отдельный вопрос – это наша классика, знакомиться с ней я начал рано. Сначала был Прус – «Кукла» и «Фараон», а также Сенкевич, прежде всего «Трилогия», которую я прочитал в одиннадцать лет».) Причем «Трилогия» Сенкевича – это непревзойденный образец прозы для Лема. К «Трилогии» он неоднократно обращался, постоянно перечитывал, посвятил ей несколько статей, даже взял с собой в эмиграцию в Австрию, а также планировал написать книгу о Сенкевиче под названием «Фокусник и обольститель». «Языковое пространство, которое господствует в большинстве рассказов «Кибериады», это Пасек, пропущенный через Сенкевича и высмеянный Гомбровичем. Это определенный период истории языка, который нашел потрясающе великолепную эпохальную репетицию в произведениях Сенкевича – в «Трилогии»; при этом Сенкевичу удалось сделать воистину неслыханную вещь, а именно: его язык («Трилогии») все образованные поляки (за исключением несущественной горстки языковедов) невольно принимают за «более аутентично» соответствующий второй половине XVII века, нежели язык тогдашних источников». Причем в статистических показателях результатов литературной деятельности, как писал Лем, «относительно изданий, тиражей, переводов, обсуждений, предложений, приглашений, писем и т. д. я уже второй после Сенкевича, книги которого уже несколько десятков лет после смерти автора работают на его устойчивое реноме, а я вышел на это второе место в течение каких-то 10–12 лет».