Черные листья

Нет, ему всегда была ближе реальная действительность. Он, например, очень любил природу, не мог не восхищаться ее красотой, но восхищался ею не просто созерцательно, не просто охал и ахал, глядя на причудливые, изрезанные течением и обвалившиеся берега Дона или на склонившиеся к реке деревья с обнаженными корнями, — это было красиво, но в красоте этой уже была заложена гибель и деревьев, и берегов, и Павел смотрел на это с болью в душе, а подчас и с гневом: «Неужели никому нет дела до того, что происходит? Кто-то же ведь должен думать о том, как все это сохранить?! Или мы живем только сегодняшним днем? А что о нас скажут те, кто будет жить после нас?»

Он, конечно, понимал: государство тратит на сохранение природы миллиарды рублей, тратит столько, сколько не тратит ни одно другое государство в мире, но все же ему казалось, что этого мало. Однажды он даже написал в Москву письмо и приложил к нему десяток фотографий: «Рушатся берега, гибнут деревья, мельчает Дон, исчезают ценные породы рыб, надо немедленно принимать меры». Отправил свою «грамоту», как окрестила его старания Клаша, и тут же подумал: «Высмеют! Не твоего ума, скажут, дело!»

Месяца через полтора-два ему ответили. Нет, никто над ним не смеялся. Ответ был серьезным и обстоятельным. Даже с кое-какими расчетами. Чтобы укрепить один километр берега, требуется столько-то материалов и столько-то денег (сумма называлась огромная, Павел искренне ужаснулся). А общая протяженность Дона — около двух тысяч километров. Но есть еще Волга, Кама, Ока, Енисей, Лена… К тому же автору письма, несомненно, известно, какие колоссальные средства тратятся государством на строительство жилого фонда, на социальные нужды трудящихся, на стройки пятилеток…

— Да, — сказал Павел наблюдавшей за ним Клаше, — чертовски это сложно. И все же…

— Что — все же? — спросила тогда Клаша. — Может, переучишься на волшебника? Махнешь палочкой — и оденутся берега в гранит и мрамор?

— Можно обойтись и без волшебной палочки, — ответил он. — Взгляни на наши терриконы. Миллионы тонн породы. Неужели не найдется ни одной светлой головы, которая задумалась бы над тем, чтобы из этой породы сделать прочный материал? Сотни и сотни тысяч метров плит — и проблема частично разрешилась бы.

— Вот ты и задумайся, — сказала Клаша. — У тебя ведь тоже светлая голова.

— Придет время — задумаюсь, — коротко проговорил Павел.

* * *

Совсем неожиданно Лесняк спросил у Клаши:

— Клаша, а каких ты любишь людей? Каким должен быть мужчина, чтобы ты его полюбила? Только не говори: «Таким, как мой Павел». Это само собой. Я спрашиваю вообще.

Клаша улыбнулась:

— Вообще? Вообще не бывает. Бывает только в частности. Правильно я говорю, Павел?

— Почему же? — ответил Павел. — Есть ведь какие-то общие черты в каждом человеке, за которые можно или любить, или ненавидеть?

— Но в каждом человеке именно свои черты, — сказала Клаша.

— Ты просто увиливаешь, — бросил Лесняк. — Ты давай отвечай конкретно.

— Ну хорошо, конкретно, — согласилась Клаша. — Главное, чем должен обладать человек, — это, по-моему, чистота его. Во всем. В любви, в отношении к людям, к деревьям, к собакам. Даже в ненависти. Человек должен и ненавидеть как-то чисто, открыто. Тому, кого он ненавидит, такой человек не станет улыбаться.

— Тому, кого ненавидят, никто не улыбается, — заметил Павел.

— О-о! Еще как улыбаются! Преданно, почти по-собачьи, глядят в глаза, двумя пальчиками снимают с пиджаков пылинки, а отвернутся — и захлебываются в злобе… Ты не встречал таких?

— А еще? — спросил Лесняк. — Что еще?

— Тебе этого мало? Настоящий мужчина — по крайней мере, в моем понимании настоящий — не бросил бы, например, Наталью Одинцову на полдороге…

— Ха! — воскликнул Лесняк. — Вот ее настоящий человек и возненавидел бы.

— Тогда не полюбил бы. Нельзя сразу и любить, и ненавидеть. Или то, или другое. До конца…

— До конца, — сказал Лесняк. И подумал: «Это она о Павле… Он и есть такой, Пашка Селянин. Настоящий…»

3

А Павел вдруг вспомнил вчерашний день. Даже не день, а тот час, когда они все — все, кто ставил Устю на ноги, — поднялись из шахты и неожиданно увидели группу людей, стоявших чуть поодаль и о чем-то оживленно беседовавших.

— Ого! — воскликнул Богдан Тарасович Бурый. — Гляди-ка, Павел Андреевич, кого на нашу «Веснянку» занесло! Андрей Тихонович Гаценко с «Южной», Михаил Павлович Чих, Уваров с «Аютинской» и Василь Васильич Ямнов… А вон, рядом с Костровым, кто это? Кажется, Андрей Васильевич Белов с «Нежданной»? Чего это они к нам?

— Семинар какой-нибудь, — предложил Лесняк. — Обмен опытом…

— При таком-то параде? — усомнился Бурый.

Они действительно были в парадной форме, при всех орденах и медалях, и что-то в этом было необычное, что-то торжественное. Четверо из них — Чих, Ямнов, Гаценко и Белов — Герои Социалистического Труда, пятый — Анатолий Ефимович Уваров — тоже знатный горняк, и всех их Павел хорошо знал и не переставал удивляться их поразительной скромности и той простоте, с которой они относились к людям.