Черные Мантии

Во время рассказа Андре Мэйнотт убрал ногу с горла Лекока, и тот остался лежать словно мешок с песком.

– Мне нечего бояться, – отвечал Андре. – Я уже сказал вам: этот человек почувствовал свое бессилие. Он трижды потерпел поражение: от меня, – и от этого поражения ему уже не оправиться, – от вашего закона и от себя самого, то есть от Черных Мантий.

При этих словах налившиеся кровью глаза Лекока уставились на Андре.

Андре Мэйнотт распахнул фрак и указал на тонкую темную полосу, выделявшуюся на снежной белизне сорочки. Это была удавка, завещанная полковником графине Корона.

– Я Хозяин Обители Спасения! – торжественно произнес Андре.

Веки Лекока дрогнули, и он снова стал недвижен. Однако щеки его то краснели, то бледнели.

Вряд ли кто-нибудь усомнился бы в словах Андре. Казалось, что Лекок уже никогда не оправиться от нанесенного ему поражения. Часы в комнате господина Шампиона пробили три.

– Настало время действовать, – заявил Андре Мэйнотт, подходя к железной решетке. – Господа, я сказал все, что было необходимо сказать, но сделал это не для того, чтобы отомстить вам за себя, но единственно, чтобы вы осознали ваш долг по отношению к той, кто носит имя баронессы Шварц. Нас, тех, кто знает ее секрет, способный убить ее столь же верно, как убивает направленный в сердце кинжал, только пятеро: вы двое, барон Шварц, тот человек и я. Вы еще прежде, чем узнали его, прониклись состраданием…

– Вы ошибаетесь, господин Мэйнотт, – прервал его тихим голосом советник. – Мы не имеем права на сострадание. Мы делали все, чтобы обратить подозрения в уверенность… Господь вовремя воскресил вас.

– Согласен, – ответил Андре. – Но теперь, когда вы все знаете, надеюсь, ваша совесть придет в согласие с вашим служебным долгом. Остаются барон, я и тот человек. Барон любит Жюли и готов отдать за нее жизнь. Я же… надо ли говорить обо мне? Остается только тот человек. В течение двадцати лет он, словно дамоклов меч, угрожает нашей жизни. Я остановил его в ту минуту, когда он был почти у цели; только что я вырвал у него его добычу, уже зажатую в его жадной руке. Он побежден, разбит, лишен надежды на будущее… Впрочем, нет, я ошибаюсь! Своей смертью он надеется отомстить мне за себя! Чтобы утолить свою ярость, он готов живьем отправиться в преисполню. Он знает, как поразить меня в самое сердце. Ведь Жюли еще не спасена.

– Наших свидетельств, – начал было советник, – будет достаточно, чтобы суд…

– Я не доверяю вашему суду! – жестко перебил его Андре. – Сегодня, как и раньше, я желаю, чтобы, пока суд будет делать свое дело, она была в безопасности.

– Прошу меня извинить, господа, – продолжил он уже более спокойно, – но я во что бы то ни стало обязан спасти баронессу Шварц. Если вы чувствуете, что кое-что мне должны, то, когда вы спасете ее, мы будем в расчете. Готовы ли вы помочь мне, как я того желаю?

Оба чиновника, похоже, совещались. Но это совещание было вызвано отнюдь не нерешительностью, потому что господин Ролан ответил твердо:

– Мы готовы, господин Мэйнотт, пусть даже ради этого нам придется распрощаться с карьерой, ибо то, чего желаете вы, можно сделать, только обладая полной свободой действий, то есть не состоя на государственной службе.

Андре обратил к ним благодарный взор и продолжил:

– Барон Шварц собрал в сейфе деньги для того, чтобы уехать из Парижа, покинуть Францию. Но когда этот негодяй раскрыл свои карты, барону пришлось выбирать между любовью и честолюбием: жене его вновь грозила опасность разоблачения. И что бы там ни говорили, я убедился, что у барона Шварца есть сердце, и я простил ему зло, которое он мне причинил. Теперь надо сделать так, чтобы через час барон Шварц и его жена были уже за пределами Парижа. Впрочем, все было подготовлено; бал должен был стать прикрытием для побега; почтовая карета должна стоять наготове.

– Но как же вы? – робко спросил Ролан.

Ибо в сознании советника и бывшего комиссара полиции бегство баронессы Шварц представлялось несколько иначе: взаимная страстная любовь, супруги, вновь обретшие друг друга…

– Я остаюсь, – медленно произнес Андре. – Говорят, что богохульствующий атеист всего лишь лжец и фанфарон. Я проклял ваше правосудие, оно было слепо и глухо к моим мольбам; но иногда сам я напоминаю себе этого атеиста. У меня есть сын; я хочу вернуть ему имя отца. Из-за этого я не раздавил ту гадину, что извивается у меня под каблуком… Если вы не согласитесь помочь бегству Жюли, я убью его, ибо одно лишь его слово может ее погубить. Но если Жюли будет далеко отсюда, опасность будет грозить только мне. Я же тот, над кем висит приговор суда в Кане и кого обвиняют в убийстве в Париже, я сам приведу вашим судьям того, кто ограбил сейф Банселля и убил графиню Корона!

С этими словами он отодвинул задвижку, на которую была закрыта решетчатая дверь. Господин Ролан взял Андре за руки и привлек его к себе.

– Этот поступок станет венцом вашей самоотверженной жизни, – с глубоким чувством произнес он. – Мы будем с вами. Я не могу помочь вам обрести счастье, но обещаю вам, что репутация ваша будет восстановлена.