Черные Мантии

22 июля. За тридцать шагов до закрытой двери моей камеры я узнал господина Котантэна де ла Лурдевиля, которого никогда не видел. Обычно я распознавал шаги Луи на гораздо большем расстоянии; у него походка простого смертного; а сегодня я различил педантичную, торжественную, щегольскую, претенциозную поступь нового человека. Его башмаки издавали звук, похожий на кряканье игрушечных уток, которых дарят малышам. Пока отпирали мою дверь, я услышал сюсюкающий голос, который вещал самоуверенно и высокопарно, важно произнося отрывистые фразы.

– Речь идет, – говорил этот голос, – об отвратительных остатках феодального варварства. Я прекрасно разбираюсь в этом вопросе. Стены слишком толстые, окна слишком узкие, коридоры слишком темные, ключи слишком большие, запоры слишком массивные. Мы живем в столетие грандиозных перемен… да, так вот. А здесь? Нездоровая атмосфера, средневековые предрассудки… С другой стороны, если бы потребовалось разрушить все тюрьмы Франции из соображений гуманизма… И потом, на чью мельницу льют воду все эти жалобы? Либералы без труда вводят в заблуждение общественное мнение… Никогда заключенные не содержались в столь прекрасных условиях… Да, так вот… Одним словом, существуют две совершенно разные концепции.

Дверь отворилась. Вошел человек низенького роста, с уже заметной лысиной, в модных башмаках, в модном костюме, чистый, розовый, пухлый, с крупным носом, невероятно живыми, но ничего не выражающими глазами, ярким ртом и большими ушами. Кряканье его башмаков во время ходьбы напоминало голоса настоящих уток.

– Мэтр Котантэн, ваш адвокат, – объявил мой друг Луи.

– Котантэн де ла Лурдевиль, – внес поправку мой любезный защитник. – Забавная история, как мне кажется! Приступим к делу без предисловий, если не возражаете. В сутках всего двадцать четыре часа. Я освобождаю вас от необходимости утверждать, что вы невиновны… и делать прочие банальные заявления. Да, так вот… Есть у вас алиби?

Я открыл рот, чтобы ответить, но адвокат остановил меня доброжелательным жестом:

– Алиби – это латинское слово, которое означает «в другом месте». У каждого из вас всегда есть алиби; так взглянем же на ваше – или на ваши.

– Я провел ночь дома, – вставил я, пока он переводил дыхание.

Он осмотрел мое одеяло, смахнул с него пыль тремя ударами тросточки и уселся на моей кровати.

– Шутник!.. – прошептал он. – Экий тихий и скромный молодой человек!.. А кто докажет, что вы провели ночь дома?

– Пусть обвинение докажет обратное, так я думаю.

Он надул щеки и поправил очки изящным движением пальца. Поначалу я и не заметил его очков, настолько они сливались с его лицом.

– Шутник! Шутник! – повторил он. – Все они одинаковы! И у каждого – «Свод законов» под подушкой!.. Что касается обвинения, то оно чувствует себя отлично, вы понимаете? Будь я присяжным заседателем – осудил бы вас с закрытыми глазами.

– Если таково ваше мнение… – начал я.

– Мой мальчик, – прервал он меня, – адвокат обязан выполнять свой священный долг. Защищает вдов, опекает сирот. Ясно? Да, так вот. Будем рассуждать здраво. Вы молоды – так нет ли во всем городе какой-нибудь симпатичной дамы, которая была бы или могла бы быть вашей подругой и у которой вы, возможно, провели ту ночь?

– Нет, – ответил я просто.

Я счел непристойным говорить этому толстому коротышке о той любви, которую я питаю к тебе.

– Вот так Нравы! – проворчал он. – И это в ваши-то годы!

Затем, перейдя на назидательный тон, который очень ему подходил, он продолжал:

– Итак, у этой прекрасной, милой госпожи Мэйнотт появилось, значит, большое желание стать важной дамой?

– Господин Котантэн де ла Лурдевиль, – сухо произнес я, – речь здесь идет только обо мне. Поймите наконец, что я честный человек! И я не желаю, чтобы моя защита строилась на поддельных алиби и других сомнительных доказательствах. Я хочу опираться на правду, и только на правду.

Он покровительственно кивнул мне и ответил:

– Ну хорошо, мой славный мальчик, будем откровенны. Я совсем не против послушать, какой способ защиты вы предпочитаете.

Я рассуждаю сейчас о вещах, от которых был очень далек. Затворничество создает философов. Вчера я еще не ощущал четкой грани между Провидением и судьбой. Сегодня судьба страшит меня, Жюли, и я простираю руки к Провидению, потому что, хотя мы с тобой и разделены пространством и роковой ошибкой, Провидение объединяет нас, держа в своей вечной власти.

И все-таки я все больше убеждаюсь, что мне уготована ужасная судьба. Угроза, нависшая над нами из-за этого мерзкого преступления, гнетет меня постоянно. Еще ребенком я вздрагивал при виде тюрьмы, а из всех рассказов моего отца мне больше всего запомнилась история моего двоюродного дедушки по материнской линии Мартина Пьетри, который умер на эшафоте в Бастии, призывая Бога в свидетели своей невиновности. После гибели этого несчастного у дряхлого, полусумасшедшего каноника нашли священный сосуд из сартэнской церкви, в похищении которого был обвинен мой двоюродный дед.