Черные Мантии

Сент-Элье, остров Джерси, 30 января 1826 года. «Моя дорогая жена, я считал дни; долгих тридцать четыре дня. За это время можно два, даже три раза обменяться письмами! Я послал тебе все, что написал за шесть месяцев; все, что я передумал, все, что я пережил. Значит, ты не получила мой пакет? А ведь этот господин Шварц мне пообещал!

Возможно, я сам допустил ошибку. Целых полгода я колебался, прежде чем отправить тебе свое послание; когда же терпеть стало невмоготу и захотелось во что бы то ни стало поговорить наконец с тобой после такого долгого молчания, меня охватил страх. Ведь ты осуждена; малейшая неосторожность может лишить тебя свободы; чтобы этого не случилось, я с самого начала наложил на себя ужасный обет молчания. По этой же причине я и теперь не решился действовать в открытую. У меня больше нет оснований остерегаться господина Шварца, который кажется мне порядочным молодым человеком, но когда речь идет о тебе, я не доверяюсь даже своему собственному брату!

Я пошел окольным путем. Не полагаясь на свою ловкость, я решил обезопасить тебя целиком и полностью. Так, господин Шварц не знает; кому везет письма. Кроме того, я придумал секретную комбинацию, которую слишком долго объяснять и которую я сам нахожу теперь абсурдной, с каждым днем все более абсурдной – по мере того как течет время, а ответа от тебя все нет и нет. Была ли, однако, необходимость ставить тебя под удар? В общем, не думаю, что в тюремной камере в Кане а не пришлось переживать больше, чем сейчас!

По-видимому, мне следовало отправиться в Париж. Париж большой, в нем спрятаться легче, чем где бы то ни было. Я бы тебя разыскал, и мы были бы вместе. Что стало с моими письмами? Достаточно ли порядочный человек этот Шварц? Как он с тебе отнесся? Я со своей стороны даже в минуты отчаяния никогда, видит Бог, никогда не позволяю себе подозревать тебя, моя жена! Я верю в тебя, эта вера – мое последнее прибежище.

Я не допускаю даже мысли о том, что ты получила мои письма и не удосужилась на них ответить. Это убило бы меня.

Уже два дня мне нездоровится. Ничего определенного нет, но я чувствую себя очень плохо. Мне страшно умереть, не повидав тебя. Хозяин добр ко мне. В случае необходимости он готов одолжить мне деньги для поездки во Францию».

14 июня 1826 года. «От тебя никаких вестей. Я был при смерти. Теперь я медленно пробуждаюсь ото сна, который длился несколько месяцев. Как я не умер от этой лихорадки, ввергшей меня в беспамятство?! Но я видел тебя, я держал тебя в своих объятиях… Никаких новостей из Франции! Ничего! Ничего! Я настолько ослаб, что даже и думать не могу о поездке.

Трудно поверить, но роковые события случились год тому назад; сегодня – печальный «юбилей» нашего несчастного побега из Кана. Да, с тех пор прошел целый год. Что ты делаешь? Что с тобою стало? Порой мне кажется, что ты умерла! Дай Бог мне сил приехать к тебе!»

3 июля. «Жюли, моя болезнь возобновилась. Эти три или четыре месяца, о которых я тебе писал, полностью истощили мои силы! Приходи! О, приходи! Я люблю тебя».

8 сентября. «От тебя никаких вестей! Я на ногах. Вчера мне удалось дойти до берега моря. Я искал глазами Францию. Там все мои письма. Я писал их для того, чтобы отправить тебе, но это могло погубить тебя. Письма ничего не стоят; они просто отвлекают меня от мрачных мыслей, не больше. Я поеду».

12 сентября. «Жюли, я еду. Через несколько дней ты будешь в моих объятиях! Я еду, я надеюсь, я люблю тебя! Впервые за двенадцать месяцев я начинаю жить!»

XV

В ПАРИЖЕ

Андре встал на ноги.

– Я пришел узнать, где мне искать жену, – произнес он твердо и печально. – Я не сержусь на вас, Мадлен, совсем не сержусь; обстоятельства были против меня.

– Зайдите в дом; адрес вашей супруги – в моей записной книжке, – объяснила добрая женщина. – Название улицы – на первой странице, а номер дома – на последней. Записная книжка лежит на окне. Счастливого пути, господин Мэйнотт… И если у вас есть лишние деньги… Говорят, что вдова и дети господина Банселля просят теперь милостыню в Париже.

Андре медленно удалился, а добрая женщина вновь принялась копать картошку. Работая, она размышляла:

– Нет-нет, я и представить себе не могла, что он способен на такое… И при этом он стал таким жалким!.. И таким бледным!.. Как и она!.. Да, чужое добро вору не впрок, это уж точно… Лучше бы он не возвращался… и она тоже, а ребенок тут ни при чем.

Бригадир и жандарм отправились на розыски бродяги, поджегшего стога Пуассона. Андре обнаружил на окне записную книжку и взял ее в руки, делая вид, что показывает малышу картинку на обложке. На первой странице значилась улица Сурдьер, а на последней – № 21. Едва сдержав слезы, Андре обнял ребенка и ушел, унося с собой свою корзину.

Два дня спустя Андре, еще более бледный, с трудом передвигая ноги, в десять утра покинул двор парижской почтово-пассажирской конторы и спросил у продавца на углу, как добраться до улицы Сурдьер.