Черный дом

— Для некоторых это госпиталь.

— Да? — Он вскидывает голову, вновь смотрит на очертания креста. Муаровый, но когда-то точно был красным. «Красный крест, глупенький», — думает он. — Ага! Но он.., несколько.., э.., древний?

Улыбка Софи становится шире, и Джек понимает, что она ироничная. Каким бы ни был этот госпиталь, здесь, похоже, пациентам оказывают совсем не ту помощь, как в клинической больнице.

— Да, Джек. Очень древний. Когда-то таких госпиталей было больше десятка, в Долинах, в Верхнем мире, в Срединном мире.

Теперь они наперечет. Может, это последний. Сегодня он здесь.

Завтра… — Софи вскидывает руки, опускает. — Где угодно! Может, по ту сторону стены, что и Джуди.

— Прямо-таки странствующий медицинский цирк.

Должно быть, она воспринимает его слова как шутку, потому что смеется и хлопает в ладоши:

— Да! Да, конечно! Хотя ты едва ли захотел бы здесь лечиться.

«Что означают ее слова?»

— Наверное, не захотел бы, — соглашается он, окинув взглядом расползающиеся стены, порванные потолки, шесты-стойки, которые того и гляди сломаются. — Со стерильностью здесь не очень.

— Однако, будь ты пациентом, — Софи говорит очень серьезно, но ее глаза весело поблескивают, — ты бы подумал, что лучше госпиталя просто не найти. В заботе и внимании Смиренным сестрам note 95 равных нет.

Джек вновь оглядывается:

— А где они?

— Смиренные сестры не показываются на глаза, когда светит солнце. И если мы хотим остаться в живых, Джек, каждый из нас должен покинуть госпиталь и продолжить свой путь задолго до наступления темноты.

У него щемит сердце при мысли о том, что каждому из них действительно придется идти своим, отдельным путем, пусть он и знает, что другого не дано. Но любопытство заставляет задать следующий вопрос. Копписмен всегда остается копписменом.

— Почему?

— Потому что Смиренные сестры — вампиры, и их пациенты никогда не выздоравливают.

Джеку становится не по себе. На лице — тревога. Софи он верит: в мире, где есть место вервольфам, вполне могут быть и вампиры.

Она касается его руки. По телу Джека пробегает дрожь желания.

— Не бойся, Джек. Они тоже служат Лучу note 96. Все живое служит Лучу.

— Какому лучу?

— Не важно. — Ее пальцы сильнее сжимают запястье Джека. — Тот, кто ответит на твои вопросы, скоро будет здесь, если уже не пришел. — Она искоса смотрит на него, улыбается. — Когда ты выслушаешь его, тебе станет проще задавать вопросы.

Джек понимает, что ему указывают на его невежество, но указывает Софи, а потому не чувствует обиды. Он с готовностью идет следом за ней из одной комнаты большого и древнего госпиталя в другую. Переходя из помещения в помещение, понимает, какое огромное это сооружение. Еще он ощущает, несмотря на свежий ветерок, слабый, но неприятный запах, смесь запахов бродящего вина и испортившегося мяса. Что это за мясо, Джек знает. Он сотни раз выезжал на место преступления, где его поджидал очередной труп, так что догадаться не трудно.

***

Мы бы допустили бестактность, покинув Джека в тот момент, когда тот встретил любовь всей своей жизни, вот мы этого и не сделали. Но теперь, когда Джек и Софи шагают по госпиталю, давайте выскользнем за его тонкие стены. Снаружи нас встречают сухая земля, красные скалы, кустарник, цветы, чем-то напоминающие калохортус, невысокие сосны, несколько кактусов. Откуда-то доносится журчание воды. Полотно стен и крыши госпиталя шуршит и хлопает, как паруса торгового корабля, поймавшего ветер. Легко и непринужденно скользя вдоль восточной стены госпиталя, мы замечаем набросанные вдоль нее предметы. Тут и каменные пластины с рисунками, и прекрасная медная роза, которая, судя по всему, побывала в раскаленной печи и оплавилась, и маленький коврик, мясницким тесаком разрезанный надвое. Все это вещи, которые вместе с Джеком перенеслись из одного мира в другой. Мы видим обугленную телевизионную электронную трубку, лежащую среди осколков стекла, несколько батареек «Дюраселл АА», расческу и, что уже совсем странно, женские белые нейлоновые трусики с розовой надписью «Sunday». Произошло столкновение миров.

Предметы у восточной стены госпиталя показывают силу этого столкновения.

Так, где их шлейф обрывается, можно сказать, в голове кометы, сидит мужчина, который нам знаком. То есть мы впервые видим его в этой бесформенной коричневой тунике (и он, само собой, не знает, как носить такую одежду, потому что она определенно открывает лишнее), сандалиях на босу ногу, с волосами, зачесанными назад и собранными в конский хвост, перехваченный лентой из грубой, невыделанной кожи, но перед нами, безусловно, Уэнделл Грин. Он что-то бормочет себе под нос.

Слюна течет из уголков рта. Он пристально смотрит на мятые листы писчей бумаги, свернутые трубкой, которую он держит в правой руке. Если он сумеет понять, как диктофон «Панасоник» превратился в мятую бумагу, то, возможно, начнет соображать, что к чему. Но до этого еще далеко.