Черный дом

Нет, он не ослеп. Просто закрыты глаза. Он открывает их и видит склонившуюся над собой Джуди, их лица разделяют всего несколько дюймов. Не думая, рефлекторно, он зарывается левой рукой в волосы на ее затылке, приближает лицо Джуди к своему, целует ее. Она выдыхает ему в рот, от удивления, и его легкие словно пробивают электрические разряды, потом отвечает на поцелуй. Никогда в жизни его не целовали с такой страстью. Его рука залезает под ночную рубашку, ложится на грудь, чувствует, как быстро бьется сердце. «Если оно сможет бежать быстрее, то просто выскочит из груди», — вспоминает он слова Софи. В тот же самый момент ее рука ныряет под его рубашку, которая почему-то расстегнута, и начинает пощипывать его сосок. Он уже твердый и горячий. При этом ее язык глубоко проскальзывает ему в рот и ходит, совсем как хоботок пчелы, собирающей нектар с цветка. Он сильнее обнимает ее шею, и одному Богу известно, что из этого вышло бы, если 6 не грохот, который доносится из коридора. Звенит разбившееся стекло, кто-то кричит. Голос тонкий, звенящий от паники, непонятно, мужской или женский, но Джеку кажется, что кричит Этан Эванс, мрачный юноша, охранявший вход в отделение Д. «Возвращайтесь обратно! Перестаньте бегать, бог бы вас побрал!» Разумеется, это Этан. Только выпускник воскресной школы лютеранской церкви «Гора Хеврон» может говорить «бог бы вас побрал», даже в критической ситуации.

Джек отрывается от Джуди. Она отрывается от него. Оба на полу. Ночная рубашка Джуди задрана до талии, видны белые нейлоновые трусики. Рубашка Джека расстегнута, как и штаны. Ботинки на нем, но, судя по ощущениям, не правильно надеты. Рядом перевернутый кофейный столик, журналы рассыпаны по полу. Некоторые вырваны из обложек.

Из коридора доносятся новые крики, вопли, безумный смех.

Этан Эванс продолжает орать на мечущихся пациентов отделения Д, а теперь на них кричит еще и женщина, должно быть, исполняющая обязанности старшей медсестры Рэк. Продолжает звенеть сирена пожарной сигнализации.

Внезапно раскрывается дверь, и в кабинет доктора Спайглмана вваливается Уэнделл Грин. За его спиной — стенной шкаф с разбросанной в беспорядке одеждой доктора. В одной руке Уэнделл держит диктофон «Панасоник», в другой — несколько поблескивающих цилиндрических предметов. Джек готов спорить, что это батарейки «Дюраселл АА».

Если одежда Джека только расстегнута (возможно, пуговицы вырваны с корнем), то с Уэнделлом ситуация гораздо хуже.

Рубашка в лохмотьях. Живот нависает на белыми трусами с большим желтым пятном от мочи. Коричневые габардиновые брюки он тащит за собой одной ногой. Они волочатся по ковру, как содранная змеиная кожа. Он в носках, но левый определенно надет наизнанку.

— Что ты сделал? — орет Уэнделл. — Голливуд, сукин ты сын, ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ С МОИМ ДИК…

Он замолкает. Челюсть у него отвисает. Глаза широко раскрываются. Джек замечает, что волосы репортера встали дыбом.

Уэнделл тем временем замечает, что Джек Сойер и Джуди Маршалл, полуобнявшись, лежат на полу среди осколков стекла и бумаг. Их одежда в беспорядке. Обстановка, конечно, не самая романтичная, но если Уэнделл и видел двух людей, находящихся на грани совокупления, то они перед ним.

В голове все путается, сменяя друг друга, мелькают невероятные воспоминания, его шатает из стороны в сторону, живот урчит, как стиральная машина, в которую заложили слишком много белья, ему просто необходимо ухватиться за что-то понятное и хорошо знакомое. Ему нужны новости. А еще лучше скандал. И пожалуйста, Джек Сойер и Джуди Маршалл лежат перед ним на полу.

— НАСИЛУЮТ! — орет Уэнделл во всю мощь легких. Безумная улыбка изгибает уголки его рта. — СОЙЕР ИЗБИЛ МЕНЯ, А ТЕПЕРЬ НАСИЛУЕТ ДУШЕВНОБОЛЬНУЮ ПАЦИЕНТКУ! — Даже Уэнделлу понятно, что никаким изнасилованием тут и не пахнет, но кто и когда кричал: «ТРАХАЮТСЯ ПО СОГЛАСИЮ!» — дабы привлечь внимание?

— Заткни рот этому идиоту. — Джуди одергивает подол ночнушки и собирается встать.

— Осторожно, — предупреждает Джек. — Тут везде разбитое стекло.

— Сама знаю, — рявкает она, а потом поворачивается к Уэнделлу с тем бесстрашием, что хорошо знакомо Фреду. — Заткнитесь! Я не знаю, кто вы, но прекратите орать! Никого здесь не…

Уэнделл пятится от Голливуда Сойера, таща за собой брюки. «Почему никто не приходит, — думает он. — Неужели никто не зайдет до того, как он пристрелит меня или поколотит?» В состоянии близком к истерике Уэнделл не замечает ни сирены, ни криков в коридоре или думает, что все это — плод его воображения, вместе с абсурдными «воспоминаниями» о черном стрелке, о прекрасной женщине в белом и о себе, Уэнделле Грине, сидящем в пыли и, словно пещерный человек, пожирающем наполовину сырую птицу.

— Держись от меня подальше, Сойер. — Грин все пятится, выставив перед собой руки. — У меня есть очень охочий до денег адвокат. Прикоснись ко мне хоть пальцем, говнюк, и я обдеру тебя как липку… ОЙ! АЙ!