Чёрный дождь

Когда закончилось чтение сутр, один из служащих спросил у младшей сестры, пойдет ли она к месту сожжения. Та ответила: «Да»,— но отрицательно качнула головой. Мать продолжала сидеть неподвижно. Покойницу переложили на тележку, и процессия двинулась в путь.

На песчаных отмелях, казалось, открылся новый крематорий. Повсюду вдоль берега вился дым — тонкими струйками над едва тлеющими, уже наполовину угасшими кострами, и густыми клубами там, где кремация шла полным ходом.

На дамбе тележку, за которой я следовал, остановили, и несколько людей из нашей процессии отправились подыскивать место для кремации.

Один из них — тот, что пошел вверх по течению,— вскоре закричал:

— Здесь есть подходящая яма. Огонь уже погас. Останки, должно быть, забрали родственники.

— Нам все равно где. В яме так в яме,— отозвался кто-то.

Тележку подкатили к яме и сняли с нее тело покойной. Посреди ямы лежало два камня — каждый величиной сантиметров по тридцать. Тело опустили на камни, высыпали уголь из двух привезенных ведер, туловище обложили щепками и обломками старых ящиков, голову и лицо посыпали опилками и с обеих сторон накрыли дощечками. Затем все это покрыли влажной травой и обернули смоченной в воде циновкой. На этом приготовления закончились.

Циновка случайно сползла, и я увидел девичий локон, землистого оттенка лоб и край щеки.

Сопровождавшие расселись кружком.

— Зажигайте костер,— сказал, привставая, один из них.

Я прочитал «Тройное утешение» и ушел еще до начала кремации.

ГЛАВА X

На другой день Сигэмацу снова сел переписывать дневник...

*

На обратном пути я вспомнил, что в общежитии, лежит еще один покойник, и стал про себя повторять, слова «Заупокойной проповеди». Смысл этой молитвы не проникал в душу. Перед глазами, словно в кошмаре, языки пламени лизали человеческие тела. Я был весь в поту, когда остановился перед входом в контору.

Зайдя в умывальную комнату, я напился воды, разделся по пояс и тщательно вытерся влажным полотенцем, стараясь не касаться левой щеки, потому что стерильная салфетка накрепко приклеилась к месту ожога. До сих пор я не чувствовал никакой боли и не трогал салфетку. Но в этот день я решил ее сменить, взял индивидуальный пакет и подошел к зеркалу.

Отлепив предварительно пластырь, которым прикреплялась салфетка, я осторожно снял ее. Обгоревшие ресницы превратились в черные катышки — словно подожженная шерстяная нитка. Щека стала темно-фиолетовой, облезшая кожа закрутилась, словно стружка, левая ноздря распухла и загноилась. Я с содроганием глядел на левую половину своего лица, и мне казалось, будто это не я, а чужой, незнакомый человек.

Я ухватил кончиками пальцев один из закрученных клочков кожи и потянул. Боль подтвердила, что лицо мое. «То же самое испытываешь, когда пытаешься вытащить шатающийся зуб,— и больно, и вроде бы приятно»,— думал я, отдирая один клочок кожи за другим.

Хорошенько промыв место ожога, я смазал нос приготовленным дома снадобьем, которое порекомендовал мне деревенский плотник. В состав снадобья входил дикий лук. По словам этого плотника, оно особенно полезно при порезах и нарывах. Затем я с помощью пластыря прикрепил к щеке свежую салфетку.

В полдень я отправился обедать. Ноги сильно болели, и мне было очень трудно взбираться на холм, к дому, где мы поселились. У поворота я посмотрел вверх и увидел Сигэко.

— Гляжу, как ты плетешься, и мне самой больно,— крикнула Сигэко.— Подожди минутку, сейчас я принесу тебе какую-нибудь палку.— Вскоре она спустилась ко мне с деревянным копьем, которым пользуются для тренировки в рукопашном бою. Сигэко сказала, что это копье ей недавно подарила хозяйка. С копьем в руках я походил на участника разгромленного крестьянского бунта. Поддерживаемый Сигэко, я наконец преодолел крутой склон и добрался до дома. Пока мы шли вместе, я впервые заметил, что у Сигэко опалены волосы. Я спросил у нее, когда это случилось, и она ответила, что, по-видимому, во время бомбардировки шестого августа.

На обед был жареный рис из наших собственных запасов, бобовая паста, тушенная с овощами в сое, и чай, настоянный на лепестках вишни. Наша семья редко позволяла себе такое угощение.

Оказалось, сама Сигэко в то утро впервые заметила, что у нее опалены волосы. Шестого утром, после отбоя воздушной тревоги, она неожиданно услышала сильный взрыв и выглянула в кухонное окно. В то же мгновение ее ослепила яркая вспышка (тогда-то ей, вероятно, и подпалило волосы), и, потеряв сознание, она упада. Придя в себя, Сигэко увидела, что лежит на деревянном полу. Вокруг нее в полном беспорядке валялась кухонная утварь, Сигэко вышла через черный ход во двор. Кирпичный забор рухнул. Кое-где к небу поднимались языки пламени.