Черный феникс. Африканское сафари

Великая жатва мирных лет. — Зарождение светской живописи. — Хайлу — «африканский Рафаэль». — Яред, который пел, не ведая о боли. — Народный лубок украшает дворцы. — Паркеты из слоновой кости и зеркальные стены. — Ытеге участвует в поэтических турнирах. — «Возделывать землю, дабы книгочеи были сыты». — Рукописные сокровища озера Тана. — Попытки поднять культуру и эстетику африканского быта. — Тайное становится явным. — Дж. Брюс: «Гондэр уподобился сплошному склепу». — Цветы к памятнику…

— Четверть века мирного правления куарийцев лишний раз доказывает, сколь многого может достичь народ, не растрачивающий свои лучшие силы на войны, — говорит Афеворк. — Их не знавшая кровопролитий и бессмысленных разрушений эпоха вошла в эфиопскую историю как одна из наиболее ярких и, я бы даже сказал, красивых страниц. Как художнику этот период эфиопской культуры мне кажется наиболее интересным расцветом нашей национальной живописи. Привлеченные в столицу мастера создали свою, неповторимую по колориту гондэрскую школу живописи, подняли на новую ступень те открытия и достижения, которые были сделаны великими мастерами «золотого периода» эфиопского средневековья.

На мою просьбу подробнее рассказать о гондэрской школе А. Текле говорит:

— Как и в Лалибэле, местные художники отдавали предпочтение искусству настенной фрески и книжной иллюстрации-миниатюры. Однако это было не застывшее в своем развитии искусство. Гондэрские мастера смело отходили от средневекового канона. Просвещенная, вольная атмосфера, которая царила в те годы, позволила им выйти за рамки религиозной тематики. Именно здесь, в Гондэре, родилась светская эфиопская живопись, да и светское национальное искусство вообще. Появились новые жанры: художники начали изображать на портретах современников, обратились к историческим, в первую очередь батальным, сюжетам.

К сожалению, сохранилась лишь небольшая часть того, что некогда украшало замок Иясу. Однако и этого достаточно, чтобы понять: эфиопская живопись во второй половине XVIII века была на взлете, — воодушевленно рассказывает Афеворк. — «Африканским Рафаэлем» называли европейские визитеры аббу Хайлу, имевшего в Гондэре многочисленных учеников и последователей. Посмотрите, как смело расцветили они свою палитру. Если лалибэльские фрески отличает колористический аскетизм, одноцветие фигур, однообразие лишенного декора фона, то гондэрцы смело начали использовать всю цветовую гамму, обыгрывать световые контрасты, украшать задние планы.

Это особенно хорошо видно на уже известном нам полотне, запечатлевшем казнь Криштована да Гамы мусульманами. Сочные, яркие краски этой картины сближают ее с народным лубком.

К сожалению, не дошло до нас имя гондэрского мастера, создавшего фреску о легендарном Яреде — музыканте из народа, еще в аксумские времена, при Калебе, разработавшем каноны церковной музыки. На огромном настенном изображении Яред запечатлен в тот момент, когда он пел ныгусэ нэгэст. Калеб был так заворожен и пленен его дивным исполнением, что не заметил, как облокотился на царский жезл, острый наконечник которого случайно вонзился в ногу Яреду. Великий музыкант был настолько увлечен, что даже не чувствовал боли, в то время как алая струйка крови стекала на землю.

— А как выглядело убранство дворца при куарийцах? — спросил я у Афеворка.

— Видите, кое-где на голых каменных стенах белеют небольшие бумажки. Это — подсказки вашему воображению. На них надписи: «Здесь висел украшенный драгоценными камнями щит Иясу Второго»; «На этом месте стояла фигура эфиопского воина в полный рост, вырезанная из черного дерева». А эта бумажка даже рассказывает нам о паркете дома. Он был из розового палисандра, богато инкрустированного слоновой костью.

Многое, конечно, приходится домысливать. В архитектуре замков куарийцев нет былого средневекового аскетизма, и это наводит на мысль, что их внутреннее убранство носило, если хотите, даже легкомысленный характер. Именно применительно ко дворцу Иясу II, когда речь заходит о гондэрских сооружениях, можно говорить об очевидном иностранном влиянии. Известно, что куарийцы дали приют в Эфиопии грекам — беженцам из Смирны, подвергавшимся дома гонениям на религиозной почве. Среди них было немало ремесленников — они-то и создали пышный, явно нарушающий эфиопскую традицию декор дворца. Появился даже зал, верхняя половина стен которого была сплошь облицована венецианскими зеркалами. Другая комната полностью, включая полы, была облицована слоновой костью. Кремовые паласы и бархатные шторы для нее доставили из Фландрии.