Черный клевер

Мы кормили голубей. От купленной маленькой буханочки ситного остались лишь крошки, когда Нина дернула меня за рукав и замолкла на полуслове. Неподалеку, на соседней скамейке, сидел старик в истерханном тулупе и шапке с развесистыми, траченными молью ушами. Сидел он очень прямо, прижав к себе узел с вещами, и не сводил голодных глаз с хлебного мякиша на земле, который голуби доклевывали с уютным курлыканьем. Его губы мелко дрожали.

Оставив Нину, я подошел ближе к старику и заговорил. Он сперва отвечал грубо, со злобой, так что я почти сдался, но потом все же признался, что приехал утром в гости к сыну «с Харькива», а дверь заперта, стало быть, на службе сын, а телеграмма не дошла. Говорил старик глухо, беспокойно озираясь, и подтягивал узел к себе, словно хотел срастись с ним: боялся воров.

Я, стараясь не обидеть, предложил накормить его, пойти с нами до столовой:

– Разумеется, за мой счет.

Это необходимо было озвучить, чтобы не было неясности. Он испугался не на шутку, замахал руками, завертел головой. Признаться, я давно уже не встречал такого отпора. Но при этом его глаза умоляли меня. И я, повинуясь им, продолжал уговаривать.

– Да на что я вам? – взвыл он, подскакивая.

– Товарищ, долг каждого советского гражданина – помогать собрату. Нынче единоличников никто не любит.

Это подействовало, он сдался. Нина, незаметно подходя все ближе, прекрасно слышала конец моих уговоров, и как только старик согласился, подскочила ко мне и взяла под руку – так привычно и просто, что у меня внутри екнуло.

Втроем мы направились к фабрике-кухне, которую построили не так давно на соседней улице. Как удачно, что я разузнал о ней, пока работал над чертежами подобной!

Пообедали скромно, но сытно, суп с клецками на первое, биточки с кашей на второе, серый хлеб треугольничками, да ягодный кисель, причем я так и не догадался, из какой именно ягоды он сварен, поскольку вязкая жидкость оказалась почти безвкусна. Все мы были не в своей тарелке, но я все равно знал, что поступаю правильно. Подобного со мной никогда не случалось, я лишь подавал копеечку нищим, и раньше, на церковных папертях, и в теперешние времена, когда видел, что человек рядом нуждается. Но обедать прежде никого не водил, а сегодня это вышло так естественно. Я все прислушивался к себе – неужели я делаю это, чтобы казаться лучше в глазах Нины?.. Старик ел медленно, будто через силу, долго пережевывал и глотал, прикрывая глаза. При свете ламп его лицо выглядело еще более худым и изможденным, все изрезанное глубокими морщинами. Он вдруг напомнил мне одну из гипсовых голов пожилых римлян, что найдутся в любой художественной студии или мастерской скульптора, хотя и нельзя себе представить что-то более несхожее и контрастное, чем лица: те сытые и это голодное.

Я не особенно хотел есть, но тоже взял порцию, чтобы не смущать остальных. Нина, хоть и старалась не подавать виду, не сводила взгляда с нашего нового знакомого, и внутри нее бурлили настолько сильные переживания, что поминутно кровь приливала к щекам двумя яркими пятнами, как у ряженой на ярмарке.

Потом мы повели старика в сквер, где он решил дожидаться сына. На обратном пути он повеселел, но и растрогался тут же, и, что бы ни принимался говорить, обязательно я замечал дрожание в его голосе.

– В Харькиве нехорошо. Голодно. Неурожай, засуха ж была, будь она неладна. Да еще эти лютуют, как бишь их… – признался он и в сердцах плюнул под ноги, но тут же испугался и заискивающе улыбнулся, словно говоря, чтобы мы не слушали его побасенок. Я пообещал, что скоро все уладится и заживем так хорошо, как никогда прежде. Кажется, старик поверил. Останавливаясь у своей скамейки и ставя на нее узелок, он в сотый раз поблагодарил, я в сотый раз сказал, что «так было надо, и все тут».

– Дело доброе сделал, Михаил Александрович. Дай Бог здоровьичка вам, супруге вашей, – кланялся он Нине, – и деткам. Пусть все у вас сложится в лучшем виде.

Нина кивнула и торопливо отошла. Я замешкался, вытащил блокнот, накарябал карандашом свой адрес и протянул старику листок, пояснив:

– На случай, если сын вечером не придет, мало ли, может, послали куда по работе. Приходите, буду рад.

Пока шли по бульвару, Нина на меня не смотрела. Упрямо стиснула зубы и хмурилась. Я не спрашивал.

Посреди перекрестка ожесточенно крутил палкой регулировщик в черной шинели (ворот подпирает выскобленный подбородок). Нина замерла, и когда стайка людей схлынула с тротуара, осталась стоять на месте. Я наклонился к ней.

– Свои биточки и хлеб он положил в карман. Взял и в карман сунул… – прошептала она, едва разлепив губы.

Я вздохнул. Что тут скажешь… А она вдруг заплакала, беззвучно, я даже сразу не уловил того мгновения, когда слезы заструились по ее щекам. Смотрю – а на лице распутица. У меня сердце упало.

– Ниночка, ты что…

А она затрясла головой, сдернула с руки тонкую перчатку и пережала переносицу двумя пальцами, прямо у глаз.

– Не обращайте внимания, сейчас пройдет, – и голос другой, официальный, строгий, и почему-то снова на «вы».