Черный клевер

Но говорим обо всем на свете. На людях нельзя целоваться, и не сидеть же нам по подворотням. Все равно что студенты, ей-богу, молодняк, а не взрослые люди. Я думал прежде, такие переживания мне недоступны. Что я уже старик. Я вообще много чего думал про себя. Например, что я верный муж. За все годы брака я не позволил себе не только интрижки, но даже флирта. Думал, что так не доставлю проблем Идалии Григорьевне, она ведь ревнива. Думал, что неверные мужья слабы и заслуживают лишь жалости, я видел среди своих коллег тех, кто разрывается между женщинами, двумя, тремя сразу… Они бегали, как драные кобели, и мне было все это непонятно и гнусно. Теперь я не знаю, что и думать. Может, я был верным только потому, что не встретил Нину раньше? Может быть, верных людей вообще не бывает в природе? Нет, я знаю, если бы Нина стала моей, я никогда не посмотрел бы на другую женщину, сама мысль об этом противна мне. По иронии судьбы, мне непременно надо смотреть на другую женщину, потому что по закону и перед людьми она – моя супруга. Даже в церкви когда-то со мной обвенчанная. А тело протестует.

С телом вообще творится черт знает что. Ночью поднимается температура, жена беспокоится, а ее забота мне тяжела. Бегает разжигать примус в кухне, заваривает травяные сборы. Чувствую себя кругом перед ней виноватым. Несколько раз ложился спать совсем больным, и все терзался, что, если разболеюсь, не смогу видеться с Ниной несколько дней, а то и недель. Наутро здоров. Что это? Новое лекарство? Любовь как лучшее лекарство – какая пошлость! Мне всегда казалось это восторженной пошлостью. Но ведь я так и не простудился, хотя третьего дня, к примеру, потерял подметку, совсем раскисли мои сапоги. Начало чавкать по лужам, когда Нина шла со мной рядом, под руку, и я молился: только бы не услышала, не заметила. Хорош кавалер…. К счастью, совсем отвалилось уже в парадной, по лестнице поднимался едва не босиком.

Замечаю, как от моей измены разваливается квартира. Другой бы, может, сказал: нет, не изменял, самого, так сказать, факта не было. Не было. Но, конечно, это измена, что же еще, если моя голова, словно подушка, набита мыслями о Нине, настолько туго набита, что изо всех дырочек торчат белоснежные пушинки нежностей и мечтаний о ней. А между тем затрещала проводка в комнате, лампочка мигает, ровно как на пожарной станции. Давеча засорился слив. Полчаса назад оборвалась полка в коридоре. Думаешь, ни с того ни с сего – ан нет, это от измены. Мерзкое слово.

Губы жены вдруг стали гуттаперчевыми, как у куклы. Я разучился их целовать, как-то вдруг, в один вечер. Ее рот всегда был так ладно скроен, точь-в-точь по лекалам моего рта. А сегодня вдруг стало неудобно, и я целовал ее, тщательно, будто делал какое-то гимнастическое упражнение… Мое тело протестует. Супружеский долг никто не отменял для таких, как я. Мои знакомые как-то справляются, видно, с этим делом. И мне придется. Пока удается избегать, но долго ли – не знаю.

Идалия Григорьевна отчитала меня. Говорит, я цветок на окне залил. То ли загнил он, то ли померз. Все оттого, что ночью встаю подышать весною и пожелать через весь город сладких снов моей сероглазой синичке, а ветер холоден, не для тропических неженок в кадках. Вот и выходит, что от моей любви гибнет растение. А говорят еще, любовь возрождает…

29 апреля 1932

Долго не писал. Много было рабочих дел, а больше того переживал, как бы жена не узнала. Две недели назад едва успел выхватить этот дневник из ее рук, она не ожидала, что я войду. Сцена вышла пренеприятная. И я был сам себе противен тем, как рьяно отстаивал «право на дневник», на личные мысли, на личное, ей не принадлежащее пространство. О, если бы она знала, сколь далеко оно простирается! Но лучше не знать. С того дня тетрадь лежала в потайном отсеке старой матушкиной консоли орехового дерева, которую она подарила на свадьбу. И вот, опять эти невеселые иронии, прятать тетрадь – наперсницу в любовных делах в предмет, подаренный в тот день, когда были произнесены клятвы, ныне мысленно миллион раз мною нарушенные…