Черный маг

Густо-зеленый прибой бился об утлые столбики деревянных мостков с такой силой, что плохо обструганные доски под ногами, казалось, только и ждали подходящего удара, чтобы уступить и рухнуть вниз, в бурлящую бездну. Высокая волна вспенилась белыми пузырями, разбилась о шаткий бортик досчатого настила и плеснула Габи в лицо пригоршню соленых брызг. Габи изрядно струсила и в который раз спросила Марика, далеко ли им еще предстоит идти. Но Марик был не из тех, кого чужое беспокойство может остановить на пути к цели. На пути к цели Марика не могло остановить ничто. Рыжий, маленький, остроносый, Марик внешне ничем не напоминал бульдога, но по сути был настоящим бульдогом, неспособным разжать челюсти, раз уж он их сжал.

За эту самоубийственную целеустремленность Габи, собственно, и выделила его из толпы своих студентов. И за то, конечно, что он говорил по-русски. Его русский язык был абсолютно неуместен в полупрофессиональной киношколе, гордо именовавшей себя колледжем, где Габи вела курс актерского мастерства, — кроме нее и Марика по-русски там говорила только уборщица Лариса, в далеком прошлом работавшая художественным редактором журнала «Искусство кино». Все трое при соучениках и сотрудниках переходили на ущербный птичий иврит, но иногда на переменке устраивали себе «пир духа» — забирались в уставленную щетками и ведрами Ларисину каморку под лестницей, пили кофе из тяжелых керамических кружек и взасос обсуждали последние достижения кино.

А точнее, все это было раньше, до того, как у Марика начались неприятности из-за этой бредовой истории с котенком, во время которой он по-бульдожьи сжал челюсти и не смог их разжать. Беда его была в том, что в своей будущей профессии он превыше всего ценил подлинность. Ради подлинности одного единственного кадра он мог в разгар августа часами неподвижно лежать на раскаленной крыше, поджидая появления пары влюбленных голубей. И только ради нее же, окаянной, он заснял душераздирающий эпизод для своего курсового короткометражного фильма в защиту животных.

Сначала в кадре появилась веселая толпа мальчишек, которые подбрасывали в воздух пушистый черный шарик. Шарик взлетал и падал, взлетал и падал. Камера смущенно ползала по обочине этих взлетов и падений, не решаясь приблизиться к ее эпицентру. Когда мальчишкам наскучило однообразие игры, они подвесили шарик на решетке террасы и убежали. Камера медленно поехала вперед, на свисающий с решетки шарик. Он странно дергался на своей длинной веревке, временами почти касаясь земли. Чем ближе подъезжала камера к шарику, тем больше он удлинялся, становясь все меньше и меньше похожим на шарик. Через полминуты весь экран заполнила ощеренная кошачья морда с вывалившимся наружу языком и вылезшими из орбит глазами. Вид этой морды был так страшен, что зрители не сразу заметили бельевую веревку, уходящую вверх откуда-то из-за кошачьего уха.

Просмотр курсовой работы Марика завершился всеобщей истерикой. Произошел настоящий детский крик на лужайке. «А-а-а-а!» — визжали чувствительные художественные девочки, затыкая зачем-то уши, «У-у-у-у!» — выли художественные мальчики, частично голубые, частично розовые, но все, как на подбор, еще более чувствительные.

«Котенок не настоящий!» — выкрикнул с надеждой кто-то, не совсем потерявший голову. В тот миг Марику нужно было всего лишь подтвердить это предположение, и дело бы обошлось легким испугом. Но тогда это был бы не Марик — а Марик не мог допустить, чтобы его создание было признано не настоящим.

«Нет, настоящий», — взбульдожив рыжую голову, коротко отрезал он. — Ничего не настоящего я не снимаю!»

Сначала ему не поверили:

«Значит, они повесили настоящего котенка? А ты стоял рядом и спокойно снимал?»

«А что я должен был сделать?»

«Ты должен был бросить камеру и броситься вынимать котенка из петли!»

«И упустить такой замечательный кадр?»

После этих слов девочки и мальчики, все, как один, и розовые, и голубые, дружно поднялись со своих мест и покинули аудиторию, оставив Марика наедине с котенком. Мертвые глаза котенка равнодушно смотрели на опустевшие стулья, а Марик растерянно стоял возле кинопроектора, постепенно осознавая степень постигшей его катастрофы. Правда, потом, он признался Габи, что как художник был удовлетворен эффектом, произведенным его творением.

«Как они вопили! Как вопили — мой котенок пронзил их в самое сердце!» — восторженно повторял он.

В школе с Мариком демонстративно перестали разговаривать, — все, кроме Габи, которая в ответ на претензии своих студентов объявила, что любит людей больше, чем кошек. Тут выяснилось, что Лариса любит людей меньше, чем кошек, целую свору которых, ютящуюся на помойках вокруг ее дома, кормит каждый день, отначивая гроши от своей скудной зарплаты. С Ларисой произошло бурное объяснение и вся прошлая дружба пошла кошке под хвост.