Черный шар

Хиггинс согласился, не посоветовавшись с женой, — сегодня утром он готов согласиться на что угодно.

— А мне можно? — встрепенулась Изабелла.

— Тебе — нет, — вмешалась Нора. — Пойдешь на озеро, когда научишься плавать.

— Я уже умею.

— Умеешь, да плохо.

— Я прошлым летом научилась.

— Поучишься в этом году еще. Да и вода слишком холодная.

Сколько родителей сейчас точно так же препираются со своими детьми?

— Я не хочу купаться, пусть меня только на лодке покатают.

— Изабелла, не приставай. Нельзя — значит, нельзя.

— Вечно нельзя, нельзя! Чего ни попросишь, ничего нельзя.

— Ну поплачь!

«Как все это не нужно! — ни с того ни с сего подумалось Хиггинсу. — Зачем? И чего мы этим добьемся? Не лучше ли жить, как О'Конноры?» Кстати, одного из них, шестнадцатилетнего парнишку, Хиггинс приметил в церкви — по дороге тот обогнал их на велосипеде.

Родные мальчика ни в какую церковь не ходят, но его самого явно влечет та же стезя, которую избрал Хиггинс.

— А что на обед? — осведомился вечно голодный Арчи.

— Курица.

— С пюре и зеленым горошком?

В воскресенье у них всегда курица с картофельным пюре, а в понедельник жаркое с овощами. Меню так же упорядочено, как вся жизнь: по определенным дням готовятся одни и те же кушанья, и так неделя за неделей.

Разговоры за столом все те же самые — можно перебрасываться фразами, не думая.

— Ну вот, — вздохнула Нора, входя в дом, — утро прошло спокойно.

Она не хотела выражаться ясней при детях, но Хиггинс понял, что имеет в виду жена: они хотя бы выиграли время.

Хиггинс замешкался в саду. Знать бы, где теперь Луиза! Он злился на жену и сам на себя за то, что они говорили о его матери, словно о какой-то угрозе. Где заночевала эта старуха, убежавшая из сумасшедшего дома? И что с ней сейчас в мире, где она никому не нужна?

Когда-то она сказала ему: «Я носила тебя под сердцем…»

Это была попытка его растрогать. Она ломала комедию. Никогда она не заботилась о сыне, ни разу не подумала о его будущем.

Иногда Хиггинсу казалось, что с тех пор, как он достиг относительного благополучия, Луиза завидует и ему, и Hope, и детям — ей завидно, как они живут.

Кто знает, не стремилась ли когда-нибудь и она к чему-то подобному?

Она ведь все-таки вышла замуж за своего Хиггинса.

Они дали себе труд сходить вместе к мировому судье и получить брачное свидетельство. Разве это уже не говорит о многом? А потом сняли квартиру, жили там вдвоем, пускай недолго…

О чем она мечтала, когда ждала рождения Патриции?

Луиза могла сделать аборт, как множество других женщин. Но она предпочла родить — значит, хотела стать матерью.

Она приехала с подругой издалека, из людного гамбургского предместья, и ее носило из города в город по новому континенту, язык и обычаи которого ей еще предстояло узнать. Чего искала она в этих блужданиях?

Неужто у нее не было ничего за душой, кроме страсти к спиртному да ко всему, что плохо лежит?

«Я больше не хочу голодать!»

Хиггинсу тоже не раз приходилось голодать, когда он оставался один, лет в десять — пятнадцать, и гордость мешала ему заглядывать в окна ресторанов. Он тоже не хочет больше голодать, а главное, мерзнуть, потому что страшнее всего все-таки холод. В детстве ему случалось дрожать ночи напролет, да так, что казалось, еще немного — и конец.

— Уолтер!

— Да?

— Из плиты опять болт выскакивает. Может, попробуешь подкрутить?

Газовая плита совсем новая, куплена всего несколько месяцев назад, но один болт не держит.

— А Глизону ты звонила?

— Он приходил два раза, но при нем все в порядке.

Хиггинс сходил за инструментом, снял пиджак и присел на корточки перед горячей плитой. Двое младших детей уже приклеились к телевизору.

— Пастор Джонс ничего тебе не сказал, когда мы уходили?

— Нет. А что?

— Ничего.

— Что он должен был мне сказать?

— Не знаю.

Это ему тоже не по душе. Пастор Джонс начинает слишком интересоваться частной жизнью своей паствы, и Хиггинс вполне допускает мысль, что на днях Нора встречалась с ним и откровенничала о семейных делах. Вот и объяснение настойчивому пасторскому рукопожатию.

— Он к тебе приходил?

— С прошлого месяца — нет. А тогда он зашел насчет благотворительного базара.

Хиггинс не спросил, ходила ли Нора к нему сама — все равно в этом случае правды от нее не добьешься. По ассоциации он вспомнил доктора Роджерса — во враче было что-то общее с пастором; к тому же оба они посвятили жизнь делу утешения. Эта его мысль повисла в воздухе: Хиггинс знал, что не сделает из нее никаких выводов. Но не выгляди это так смехотворно, он был бы рад потолковать как мужчина с мужчиной с кем-нибудь вроде доктора Роджерса. Его выбор склонялся к этому последнему: доктор кажется более уверенным в себе, да и по роду деятельности ему приходится сталкиваться в жизни с самыми разными случаями.

Только суметь бы все высказать без ложной стыдливости — так, как мы говорим сами с собой в постели, с закрытыми глазами.

— Как вы считаете, доктор, я вправду такой же, как другие?