Черный тюльпан (др. изд.)

Но что несколько кулачных ударов могли добавить к мукам, терзавшим Бокстеля? Он хотел броситься вдогонку за повозкой, увозившей Корнелиса и его луковицы. Но впопыхах оступился на булыжниках мостовой, споткнулся, потерял равновесие, отлетел шагов на десять, а встал, затоптанный, измочаленный, не раньше, чем вся толпа грязной гаагской черни прошлась по его спине.

При таких обстоятельствах Бокстель, и без того сраженный невезеньем, только и приобрел, что истоптанную спину, в клочья изодранное платье да расцарапанные руки.

Естественно предположить, что он был уже сыт этой историей по горло, и решил, что с него довольно. Но это стало бы ошибкой.

Ибо, едва поднявшись с земли, он принялся рвать на себе волосы. Вырывал, сколько мог, и бросал, пучками принося их в жертву свирепому и бесчувственному божеству, чье имя Зависть. Этот дар был, несомненно, приятен богине, ведь у нее, как гласит мифология, на голове вместо волос – змеи.

XIV. Голуби Дордрехта

Для Корнелиса немалой честью было уже одно то, что его заперли в той самой тюрьме, которая принимала в своих стенах такого ученого, как господин Гроций.

Однако по прибытии в тюрьму его ожидала честь еще большая. Когда принц Оранский по милости своей отправил туда цветовода ван Берле, камера, которую занимал в Левештейне прославленный друг Барневельта, оказалась свободной. В крепости эта камера пользовалась дурной славой с тех пор, как господин Гроций благодаря изобретательности своей жены бежал оттуда в пресловутом сундуке для книг, содержимое которого забыли проверить.

С другой стороны, для ван Берле вселение именно в эту камеру было добрым предзнаменованием, ведь в конечном счете тюремщик при своем ходе мыслей не должен был бы сажать второго голубя в клетку, из которой первый с такой легкостью упорхнул.

Да, камера ему досталась историческая. Но мы не станем тратить время, чтобы живописать подробности ее внутреннего убранства. Если не считать алькова, устроенного здесь специально для мадам Гроций, это была такая же тюремная камера, как все прочие, разве что потолок, может быть, повыше и вид из зарешеченного окна открывался прелестный.

К тому же интерес нашей истории состоит отнюдь не в описании тех или иных интерьеров. Для ван Берле жизнь не сводилась к процессу дыхания: не будучи пневматическим насосом, которому только и надо, что перекачивать воздух, бедный узник дорожил в этом мире двумя вещами, обладать которыми он мог только в воображении: цветок и женщина, они были навеки потеряны для него.

К счастью, тут он заблуждался, наш славный ван Берле! Бог, с отеческой улыбкой взглянув на него, когда он шел на эшафот, уготовил ему даже в этой тюрьме, в камере господина Гроция, самые бурные приключения, которые когда-либо выпадали на долю тюльпановода.

Однажды утром, стоя у окна, вдыхая свежесть, долетавшую сюда из долины Вааля, он вглядывался вдаль, где вырисовывались силуэты мельниц его родного Дордрехта, и тут он увидел стаю голубей, которая летела оттуда к Левештейну и, переливаясь на солнце своими трепещущими крыльями, опустилась на его остроконечные шпили.

«Это дордрехтские голуби, – сказал себе ван Берле, – следовательно, они могут вернуться туда. Если бы кто-то привязал письмо к крылу одного из них, был бы шанс, что его весточка долетит до Дордрехта и попадет в руки тех, кто грустит о нем».

Подумал еще немного и решил: «Этим кем-то буду я!»

Когда тебе двадцать восемь и ты приговорен к пожизненному заключению, то есть обречен просидеть за решеткой двадцать две или двадцать три тысячи дней, становишься терпеливым.

Ван Берле неустанно раздумывал о своих трех луковицах, ибо эта мысль билась в его памяти так же неустанно, как сердце – в его груди. Итак, ван Берле, грезя о тюльпанах, плел сетку для ловли голубей. Он приманивал этих птиц всеми скудными соблазнами со своего стола – восемь голландских су в день (что равноценно двенадцати французским), и после месяца бесплодных попыток изловил-таки голубку.

На то, чтобы поймать самца, ушло еще два месяца, потом он запер их вместе, и к началу 1673 года, дождавшись появления яиц, отпустил самку, которая, доверив голубю посидеть на гнезде вместо нее, радостно полетела в Дордрехт, унося под крылом его послание.

Вечером она вернулась. Письмо осталось при ней. Так продолжалось пятнадцать дней. За это время разочарование, которое ван Берле испытывал поначалу, превратилось в глубокое отчаяние.

Наконец на шестнадцатый день птица возвратилась без письма.

Это письмо ван Берле адресовал своей кормилице, старой фрисландке. Он взывал к милосердным душам, что найдут ее, с мольбой передать ей его послание как можно скорее и желательно в собственные руки.

В письмо, адресованное кормилице, он вложил маленькую записку для Розы.

Богу, чье дыхание позволяет семенам сурепки перелетать через стены старых замков, а их всходам расцветать, как только дождь освежит их, было угодно, чтобы кормилица ван Берле получила письмо.

И вот каким образом.