Черный ворон

В квартиру своего воздыхателя Таня приходила с двойственным чувством. Ей нравилось все, что окружало Ванечку, что несло на себе отпечаток его личности – письменный стол, вечно заваленный всякими бумагами, книгами, словарями, тахта с поднятым изголовьем, магнитофонная приставка, соединенная тремя проводами с огромной старой «Беларусью», продавленное кресло, бронзовая пепельница с детской головкой и много-много всяких мелочей, включая край галстука, стыдливо вылезающий из-под тахты. И в самом Ванечке ей нравилось все, даже то, что во всех прочих мужчинах было ей ненавистно – то есть пьяное состояние. Если другие, выпив, становились хамоватыми и развязными, то Ванечка, напротив, делался мил и забавен – сыпал экспромтами в стихах, удивительно весело и добродушно высмеивал тех, кто высмеивал его, когда он бывал трезв, потом становился нежен и застенчив, а потом просто пристраивался в укромном уголочке и засыпал сладким сном.

Но оказавшись у себя дома наедине с Таней, он становился каким-то странным и немного чужим, особенно если Тане не удавалось разговорить его на тему учебы, музыки, литературы – вообще чего-нибудь не особенно личного. Нет, ей было с ним хорошо и когда он молчал. Было хорошо часами сидеть у него на коленях, ощущать его руку у себя на плече, на шее, на груди, смотреть в светящиеся обожанием глаза на раскрасневшемся лице. Но ей передавалась и его тревожность, совершенно не свойственная ему в другие моменты. Она долго не могла взять в толк, отчего он так робеет – неужели она ему нежеланна, или, может быть, у него не все в порядке по мужской части? – пока однажды, когда Ванечка вышел на кухню ставить чайник, ей вдруг не вспомнился ее давний первый визит в Женину казенную квартиру, ее собственное состояние, предшествовавшее первой близости с мужчиной. И ей стало понятно, что переживает Ванечка, касаясь ее, прижимаясь к ней, гладя ее шелковистые волосы. Но что же делать? Не может же она, женщина, сказать ему: «Ты сними с себя все, ложись, ни о чем не думай – и все будет очень хорошо». Или раздеться самой, не дожидаясь приглашения.

Таня легла на тахту, заложив руки за голову. Когда вошел Ванечка, она сказала:

– Погрей меня. Мне что-то зябко... Он подошел к тахте и, опершись на локоть, привалился грудью к ее груди – чуть наискось, так что колени остались на полу – и жаркими, жадными поцелуями принялся покрывать ее лицо, шею. Его свободная рука скользнула ей под юбку и робко полезла вверх. Пальцы его доползли до нижнего края трусиков, стали тянуть, теребить. Таня чуть выгнулась, приподнимая бедра, чтобы облегчить ему задачу...

– Нет, – выдохнул Ванечка, пряча лицо. – Нельзя... Я слишком люблю тебя, слишком уважаю... Только после свадьбы. Выходи за меня, ну пожалуйста!

Таня сокрушенно вздохнула.

– Ты... В тебе вся моя жизнь, моя надежда... Кроме тебя мне ничего не надо, а без тебя... Или ты – или алкоголь, третьего не дано.

– Какой же ты глупый...

Двадцать шестого сентября приехали родители, и свидания на квартире прекратились.

Тридцатого октября Иван Ларин и Татьяна Приблудова, отказавшись от помпезного и суетливого торжества во Дворце бракосочетаний, подали заявление на регистрацию брака в районный загс, что на Скороходова. Поскольку у жениха с невестой не было обстоятельств, требующих ускоренной регистрации, их поставили на январь. Служащая, заносившая в гроссбух паспортные данные, увидев, что невесту зовут Татьяной, порекомендовала двадцать пятое число – Татьянин день. Они подумали и согласились: в январе Тане легко было взять несколько дней отгула, а у Ванечки и вовсе начинались каникулы. На радостях они съели по двести граммов мороженого, сходили в кино и начали исподволь готовиться к свадьбе.

Ванечка все откладывал решительный разговор с родителями. Он предвидел большой и тяжелый конфликт, а вся его миролюбивая, робкая натура стремилась всяческими способами уходить от конфликтов. Еще больше он опасался, что его поставят перед жестким выбором – выбором, которого он ни за что не хотел делать. У него не было ни малейших сомнений, что мать не примет Таню, а отец, как всегда, примет сторону матери.

Семейное будущее единственного сына было для Марины Александровны самым чувствительным местом. В последний год она хотя бы раз в неделю непременно задавала Ванечке один и тот же якобы шутливый вопрос:

– И когда ты у меня женишься?

Разумеется, она прекрасно понимала, что для молодого человека двадцать один год – отнюдь не тот критический возраст, перевалив который он становится в глазах окружающих безнадежным старым холостяком. Ее вопрос был, в сущности, совсем о другом: ей необходимо было удостовериться, не появились ли у сына какие-нибудь свои, несанкционированные планы на сей счет. Таковые планы следовало либо пресечь в зародыше, либо поставить под свой неукоснительный контроль. Отсутствие матримониальных видов у Ванечки успокаивало Марину Александровну – это означало, по ее мнению, что он пока еще полностью открыт для ее внушения.