Черный

Я протянул руку и дал себе клятву, что никогда в жизни больше не позволю чинить над собой такую несправедливость и буду защищать себя любой ценой. Тетя Эдди хлестала меня по ладони, пока та не посинела и не распухла, до кровавых рубцов секла по голым ногам. Я сжал зубы и не издал ни единого стона. Она положила прут на стол, а я все не убирал руку пусть видит, что ее побои меня не трогают, — и в упор, не мигая, смотрел ей в глаза.

— Опусти руку и иди на место, — приказала она.

Я лихо повернулся на каблуках и пошел, ладонь и ноги у меня горели, весь я был как натянутая струна, глаза застилал туман ярости.

— Не радуйся, это еще не все! — крикнула она мне вслед.

Вот этого ей не следовало говорить. Какая-то сила крутанула меня к ней, я в изумлении уставился на нее.

— Не все? — повторил я. — Да что я тебе сделал-то?

— Молчать! — завизжала она.

Я сел. Одно я знал твердо: больше я ей себя бить не позволю. Меня не раз секли без всякой пощады, но я почти всегда знал, что в общем-то заслужил порку, провинился и получаю за дело. Сейчас я впервые в жизни почувствовал себя взрослым, я знал, что меня наказали несправедливо. Неужели мое присутствие до такой степени лишает тетю Эдди уверенности, неужели ей понадобилось публично наказать меня, чтобы утвердить в глазах учеников свой авторитет? Весь день я придумывал предлог бросить школу.

Как только тетя Эдди вернулась домой — я пришел из школы раньше, — она позвала меня в кухню. Я вошел и увидел, что она опять держит в руках розгу. Я подобрался, как зверь перед прыжком.

— Ну уж нет, больше я тебе не дамся! — сказал я.

— Я научу тебя приличному поведению! — пообещала она.

Я стоял и боролся с самим собой, боролся не на жизнь, а на смерть. Наверное, мое бесприютное детство, наши бесконечные скитания из города в город, жестокость, которую мне довелось испытать, не прошли даром, мне хотелось броситься к кухонному столу, схватить нож и защищаться, я с трудом подавил это желание. Ведь женщина, которая стоит передо мной, — моя родная тетя, сестра моей матери, дочь моей бабушки, в наших жилах течет одна кровь, в ее поступках я часто смутно узнаю себя, в ее речи слышу свои интонации. Я не хотел с ней драться и не хотел, чтобы она била меня за поступки, которых я не совершал.

— Ты просто злишься на меня неизвестно за что! — крикнул я.

— Не смей говорить, что я злюсь!

— Разве тебе что-нибудь объяснишь, ты же все равно ничему не веришь, только злиться умеешь!

— Не смей так со мной разговаривать!

— А как мне с тобой разговаривать? Тебе показалось, будто это я насорил орехами, и ты высекла меня, а насорил-то совсем не я!

— А кто?

Мы сейчас были с ней один на один, она довела меня до отчаяния, и я, махнув рукой на свои высокие принципы, запрещающие выдавать товарища, назвал ей имя провинившегося мальчишки, да он и не заслужил, чтобы его щадили.

— Почему же ты мне не сказал раньше? — спросила она.

— Не люблю ябедничать.

— Ага, значит, ты солгал?!

Я не стал отвечать — разве она поймет, что такое для меня законы мальчишеской чести?

— Протяни руку!

— Ты что, опять хочешь меня бить?! Ведь это не я!

— Я высеку тебя за ложь!

— Посмей только тронуть! Дам сдачи!

Миг нерешительности — и она хлестнула меня прутом. Я отпрыгнул в угол, она за мной и как огреет по лицу. Я с воплем подскочил, метнулся мимо нее к столу и дернул ящик, он с оглушительным грохотом шваркнулся на пол. Схватив нож, я встал в стойку.

— Смотри, я тебя предупреждал! — крикнул я.

— Брось нож!

— Не трогай меня, зарежу!

Она заколебалась, потом отбросила сомнения и пошла на меня. Я бросился на нее с ножом, она схватила меня за руку и вывернула ее, чтобы я выпустил нож. Я подставил ей подножку и толкнул, мы оба упали. Она была крепче меня, а мои силы с каждой минутой иссякали. Она все пыталась вырвать у меня нож, по лицу ее я видел: если она его отнимет, то не колеблясь пустит в ход, и укусил ее за руку. Мы катались по полу, вцепившись друг в друга, как враги в смертельной схватке, царапались, лягались.

— Пусти! — вопил я что было мочи.

— Нож отдай, слышишь!

— Пусти, убью!

Вбежала бабушка и остановилась посреди кухни, точно громом пораженная.

— Эдди, что ты делаешь?

— У него нож! — хрипела тетя Эдди. — Скажи, чтоб бросил!

— Ричард, брось нож! — закричала бабушка.

К двери приковыляла мать.

— Ричард, перестань! — крикнула она.

— Не перестану! Я не позволю ей меня бить!

— Эдди, отпусти моего сына, — приказала мать.

Тетя Эдди медленно встала, не сводя глаз с ножа, повернулась к двери, распахнула ее пинком и вышла.

— Отдай мне нож, Ричард, — сказала мать.

— Мама, но ведь она меня изобьет! А я не виноват! Делайте со мной что хотите, я ей не дамся!

— Ты погиб, Ричард, ты погиб, погиб! — зарыдала бабушка.

Я хотел рассказать им, как было дело, но ни та, ни другая не слушали. Бабушка подошла ко мне и протянула руку взять нож, но я прошмыгнул мимо нее во двор. Сидя скорчившись на крыльце, я беззвучно плакал в одиночестве, меня трясло, в душе была пустота. Подошел дедушка; тетя Эдди ему все рассказала.

— Извольте отдать нож, молодой человек, — сказал он.