Чертеж Ньютона

Я часто слышал от отца: «Чтобы чего-то достигнуть, нужно быть немного сумасшедшим. Нормальным людям большие дела не по Сеньке шапка». – «Но что, если эта шапка – шутовской колпак?» – думал я про себя, зная, как порывисто отец способен себя вести: то мчаться искать в Замоскворечье масонские церкви с двумя храмовыми столбами у входа или рыбачить на Пестовское водохранилище, всю ночь трепаться у костра, быть рубахой-парнем, то вдруг омрачиться, зыркать исподлобья и обругивать тогда всё на свете. Как правило, небо и преисподняя у него сходились в одну лиловую плоскость, и никак нельзя было предугадать, к какой из ипостасей относил он светлые длинные волосы, хрупкий облик мадонны, совершенные колени: отец считал, что колени – главная телесная часть женщины, по которой весь ее облик воссоздается точней, чем по иной части тела: «Что нам видно из Платоновой пещеры? Лишь колени».

Отца всегда хватало на многое: это был и выносливый опытный геолог посреди Чукотки, и странный человек, живущий на краю Иудейской пустыни; поэт, увлеченный Москвой и Иерусалимом; специалист, сменивший занятие геологией на иерусалимскую археологию. Но только на первый взгляд в этом виделось противоречие: отец читал геологические и культурные пласты как книгу, он просто переменил тома. Ему и Ньютона было мало, в отличие от меня.

В тот далекий полдень отец сидел у меня в общежитии в Долгопрудном. На Физтехе даже москвичам давали комнату в общаге, чтобы легче было учиться, а отец вырос и жил тогда в унаследованной коммуналке там же, в Долгопрудном, наведываясь ко мне, да и я к нему хаживал нередко. Он сидел, как обычно, на подоконнике, упершись взглядом в общую тетрадь, в которой рисовал балерин или кубистических самураев – с флажками в бою, выхватывающих катану. Я слушал Led Zeppelin из самодельных погромыхивающих колонок, тихонько подпевая «Лестнице на небеса» – боясь отцовой насмешки над моим стремлением походить на Роберта Планта: я отпускал волосы и так же порой развязно двигался, будто вокруг воображаемой стойки с микрофоном.

За окном гудели, набирая скорость, и грохотали при торможении электрички, щебетали воробьи, студенты перекрикивались и стучали баскетбольным мячом, как вдруг отец соскочил с подоконника:

– Костик, ты же, в сущности, сирота, да?

– Не знаю. Мать жива, отец – вот он.

– Так и есть, сирота, – заходил по комнате папка. – Неполная. По отцу сирота. Сиротинушка ты моя саженная. А почему тебя так назвали? Костик. Кортик. Косточка. Костяное имечко.

– Уж как назвали.

– Так и поплывешь. Костьми ляжешь, но доплывешь. Константин, константа, постоянный. Верный пес!

– Не знаю, – пожал я плечами, – мне нравится. Мать говорила: ты назвал в честь Циолковского.

Отец рассмеялся, прошелся по комнате, хлопнул меня по плечу.

– А вот скажи мне, Циолковский, ты отца-то помнишь?

– Пока ты не сбежал – помню.

Отец устремил взгляд исподлобья:

– Извини, что спрашиваю. Просто в силу биографии мне недоступны кое-какие чувства. Приходится прибегать к чужому опыту. Мой-то родитель нас с матерью покинул еще до моего рождения, и ничего о совместном проживании с Эдипом я сказать не умею. А нынче мне позарез нужно кое-что уразуметь. Про любовь к отцу. Возможна ли она? Тебя пороли, признавайся?

– Лучше бы пороли, – буркнул я.

Отец снова прошелся по комнате.

– И что, как ты без мужика в доме рос? Неужто мать в дом никого не привела?

– А твоя?

– Пыталась.

– Вот и моя пробовала. У нее товарищ был. Корабельников.

– Знаю такого.

– Никто его по имени не звал, Корабельников да Корабельников. Так он стал приходить к нам. Меня воспитывал. Но один раз я ему на голову «Радугу» вылил, чернила. На меня нашло что-то. До сих пор стыдно. Мать его чаем поила. А я ручку заправлял. Стал закрывать флакон, но передумал, подошел и вылил Корабельникову на макушку. Отошел и смотрю, как он сейчас меня убивать будет. Но мать только сказала: «Уходи».

– Легко отделался.

– Это она ему сказала.

Отец хмыкнул.

– Хорошая у тебя мать. Моя, ехидна, увещевала, мирила, мораль читала.

– Моя тоже: «Нам нужно крепкое плечо».

– Эка невидаль, – отец развел руками. – Чернильницу, говоришь, ему на плешь устаканил? Уважаю. А я мельчил, мамкиным хахалям кнопки в ботинки отсыпал, клей лил, нарывался. Но один гад стойкий оказался.

Отец замолчал. Я смутился. Мне очень хотелось, чтобы он что-то получил от меня, какой-то важный смысл.

– Я понял, старик. Конец связи, – сказал отец и снова переместился на подоконник.

Тем временем я вернулся к занятиям теорфизом, прикончил главу, решил задачи к ней, одну отложил на вечер; по коридору ходили парни, стучали мячом в двери, набирая команду, и я обрадовался возможности погонять в футбол часа два; вернулся, спустился в душ, поднялся, развесил постиранное, приготовил бутерброды с килькой, сел пить чай и повторять главу; взялся уже за задачу, а отец всё мусолил листки и грыз карандаш. Кто-то из парней, с которыми я играл в футбол, заглянул за хлебушком, но я не успел ополовинить буханку, как отец соскочил с подоконника, вытолкал парня за дверь и буркнул:

– Слушать будешь?