Черти в Париже

Дура–дурой, но хоть бы одна полезла, со своим потоком сознания, благодаря старикашке Толстому, что Война и Мир, и первее Джойса.

Главное, что не со всем человечеством велел Анне самоуничтожиться!

А для красоты прозы Льва!

Ибо застрелиться проще, и не так больно.

Пуля! Красавица! Выручалочка!

И кишки не намотает на ось, и башка не покатится по щебню.

Тогда женская красота из красоты становится голимым ужасом, мрачным комком оволошенным, косматым, благо не на палке носят, но всё равно детской пугалкой. Ну и Толстой!

Паскудник. Чё удумал!

Ибо поезд был в то время моден: так думал толстой–лев–заратустра, книжку хотел выгодней продать, вот и подтолкнул Анну. А железнодорожники ему приплатили… Пиар! Реклама жэдэ. Если не знать, что поезд был лёвиной поэтичной задумкой, с запахом хоррора, то так бы и думали, что Анна взята из газет.

Одни курзааааалы–вооокзалы с танцорками на столах, и с алкашами под столами чего стоят!

***

Итак, до тех пор топляки живут подводной неприметной жизнию. Хоронясь в бурунах. Пока другой конец, что ближе к ватерлинии, наконец, не пропорет днище или борт – значительного корабля.

С пассажирами.

Один из последних в ковчеге – министр водного транспорта, с бородой.

Не утоп, сука, но разозлился, и, как выполз живым на берег, то велел в телеграф, с криком «ну держитесь, русалки», фарватер чистить и выпрямлять по отвесу с линейкой.

Крепкие системы, надо отметить, они как топляки – неподвижные. Они скучают в застылости.

А какашечки – против их – могут плыть и плыть.

До самого устья, где холодныя воды, если на севере.

И солёные, если на юге.

А то и не торопясь: цепляются за кусты, болотят побережье.

В них любят останавливаться утопленники и набивать мёртвые рты указанной в протоколе опознания прелестью.

Ими питаются и птицы, и рыбы, и производятся микробы.

Это отличная польза миру паразитов.

А если повезёт, то их притянет какая–нибудь насосная станция.

Там их засосут, прохлорируют, ультрафиолетом подлечат.

А они ещё больше окрепнут, загорят, станут симпотными, как звёзды, и:

– Джонни, о, е! Та–та–та–та, татата. И обре тут муни, мунитет, тет а тет, оообре тут, обретут. Джонни, о, е! Сно ва за пу стят в жизнь, пустят в жизнь, пустят в жизнь. Джонни, о, е! Та–та–та–та, татата, та–та–та, татата татата.

Хорошая песня.

И музыка нештяк.

И по–русски шпарят.

Наша маериканская, брайтон–бичевская, жаннина, не дАрк, наша Жанна – наша ментальность. Наша мелодия.

Но, отвлеклись, однако.

9. Французские иероглифы

Сепия тут стала мигать. А местами облыжно, покровно походить на правду…

Радуга брызжет, распадается на запчасти: красные, зелёные, рыжие.

Каждый охотник желает знать где сидит… художница, едрёна мать.

Дамочка что ли? фазанистая, фасонистая, писает фасолисто, кладёт кучно в холст, не под куст: фас кучерявый! фаз! фуд! фас, зад, фа–сад, соль–ля–сисад, садо–мазо, маркиза, псина бульдожемордая!

Знаем–знаем, не надо нам втирать.

В спину.

Радугу. Самую что ни на есть обыкновенную.

Мы не лохи, как некоторые, у которых дома деревянные: сидятъ, ждут пожару на Михаила –архангела, так и будет, ей–ей.

Тьфу, чёб не сглазить.

А судьба, и никуда от неё!

Цвет – это всего лишь длины волн, хоть их и семь: это для удобств производства красок, а не от красоты зрелища разложения.

Потому и складываются цвета в очередь, а не как попало.

И на Марсе так же, и на Сатурне, только дивиться там некому пока что.

Не летал Леонов на Марс.

Да и спектр семицветный – не круглобанки для спины, а расхристанный, по косточкам, белый свет, на усмотрение глазом.

// Физика заурядная, ландау.

Свет – с лёгкой руки чьей–то – кванты, а не поток даровой солнечной энергии.

Да и Эйнштейн – не Эйнштейн, когда без жены, причём тут радуга с фазаном, хоть и еврей, далеко не фиолетовый, не голубой, а еврейский, обрезной, не Ландау с большой буквы, даже не Марк Зэт гетеросексуальный, на Джойса похож: один в один, если бы не новая типографика.

В жене его всё было дело.

Она писала еврейские формулы для всего мира, отдаваясь Эйнштейну–мужу с биологической частотой потребности.

И Её–моё–энергия, равная квадрату скорости дарового света, помноженной на массу разложенной на запчасти элементарной единицы – её рук и ума дело: честь ей и хвала, не в пример жулику Альберту.

Кто об этом знает? Да никто, кроме знающих Альберта не понаслышке.