Чертополох и терн. Возрождение веры

Свести особенности несхожих сообществ к явлению «итальянского Ренессанса», пытаться вывести все тенденции из одного центра – занятие бесполезное: мастера путешествуют по дорогам Европы постоянно, так кровь циркулирует по артериям тела. Случись «Ренессанс» только во Флоренции или только в Сиене, вряд ли эффект был бы столь ошеломляющим. Сходный процесс происходит в то же самое время и в Ферраре, и в Неаполе, и в Эксе, в Мулене, и в Брюгге, и в Брюсселе, и в Туре, и в Авиньоне, и в Лионе. Сказать, что в Ферраре, в Брюгге и во Флоренции происходит то же самое, неточно: эстетика Флоренции противоположна эстетике Феррары, хотя это итальянские города, в то же время искусство Феррары ближе искусству Брюгге, хотя Брюгге во Фландрии.

Принимая во внимание множественность «ренессансов» в XV в., можно скорректировать логику полемики. Требуется доказать не то, что уникальное явление случилось единожды в Италии, – нет, надо объяснить, почему много «ренессансов» случились одновременно в Европе; и спросить себя: неужели такое произошло только один раз в истории? Подобное утверждение отстоять труднее. И этого мало: сознавая противоречия внутри множества «ренессансов», следует спросить, чем противоречия объясняются, и дифференцировать многоликий итальянский Ренессанс – и многоликий «ренессанс» Севера.

Чтобы представить соседство княжеских дворов, для сравнения можно вообразить ситуацию гражданской войны в Европе (если пользоваться термином Нольте, который так определяет время с 1914 по 1945 г. в Европе) – то время, когда художественные объединения вовлечены в конкурентную борьбу политических партий, идеологических программ и просто в военные действия. Каждая из партий привлекает новаторов, а противоположная политическая платформа соберет иных новаторов, но неразбериха политических доктрин создает броуновское движение условного «авангарда». Сравнение анклавов гуманистов при дворе Рене Доброго или Альфонса Арагонского с дислокацией партийных воззрений времен распада европейских империй кажется вульгарным, – но такая множественность дворов гуманистов естественна в условиях «междуцарствия» Священной Римской империи. Персонажи кочуют из кружка в кружок, словно в 20-е гг.

XX в.; объединения распадаются, организуются новые; Жорж Батай то дружит с Андре Бретоном, то враждует, то опять дружит; уточняют манифесты, подчас бессмысленные, но яркие; возникает культурный алгоритм, провоцирующий образование художественных сект. Это не что иное, как сектантство, наподобие религиозного сектантства. В XIV–XV вв. возникает такое же сектантство, причем термин тем более уместен, что речь идет о сугубо религиозном искусстве. Изобилие культурных программ сюзеренов/покровителей/вдохновителей соответствует религиозным сектам в Европе полтора века спустя.

Такая вспышка дарований, как это произошло в XV в., выглядит как защитная реакция огромного организма. В минуты болезни организм человека вырабатывает защитные механизмы, и в социокультурной эволюции работает механизм самосохранения: посылает гениев на спасение рода. То, что «лекарство» принимается хаотично, по разным рецептам – лишь естественно для сложнейшего организма Европы. Интересно то, что разные врачи предложили разные лекарства. Европа XIV в. – это Европа гвельфов и гибеллинов, двух полярных идеологий.

Авиньонская живопись «второго поколения» (Ангерран Куартон и Николя Фроман) сложна информативно и запутанна – в силу того, что авиньонский стиль, этот готический «эсперанто», сочетает противоречивые рецепты. По картинам Фромана и Ангеррана можно видеть динамику конфликта гвельфов и гибеллинов – и то, как таковой влиял на судьбу Ренессанса.