Чертовы пальцы

Выбив пробку, уметчик принялся разливать вино по чаркам:

– Аккурат из этой посуды атаман пил, когда в последний раз у меня останавливался. Он тогда, помнится, не в духе был. Грызли его, поди, сомнения…

Глядя на жидкость, льющуюся из бочонка и кажущуюся в темноте черной, Наум вспоминал атаманову кровь, стекающую с досок помоста на молочно-белый мрамор дворцового крыльца. Разбуженные разговором с Елезаром, жуткие образы поднялись из густого ила на дне его памяти, всплыли на поверхность, и теперь он не знал, как от них избавиться. Рев толпы, заполнившей площадь, строгие каменные лики серафимов, смотрящие с фасадов надвратных башен, черные росчерки ворон над ними. Топор палача, занесенный в серое бескрайнее небо, словно призывающий самого Господа в свидетели творимого правосудия – и короткий стук, с которым лезвие врезалось в плаху, разрубив плоть. И крики. Нескончаемые, до костей пробирающие крики – сквозь слезы, сквозь молитвы, сквозь стиснутые зубы.

Пошатнувшись, он тяжело оперся на стол, мотнул головой.

– Все хорошо, Жила? – встревожился Фома.

– Терпимо, – ответил Наум, облизал пересохшие губы. – Давайте уже начнем.

Сказано – сделано. Фома раздал чарки, поднял свою:

– За Безбожного Царя!

– За Безбожного Царя! – стройным хором отозвались остальные. Вино и вправду оказалось хорошим, крепким и терпким, со стойким травяным привкусом. Наум не спеша выпил чарку до дна, оглядел товарищей.

– Итак, все ли справились с поручением? – голос его чуть подрагивал, да и пальцы пришлось сжать в кулак, чтоб не тряслись. – Я свое выполнил. Вот атаманово знамя.

Он вынул из-за пазухи сверток, бережно перевязанный шелковой тесьмой. С третьей попытки справился с узлом, развернул полотнище на столе. Кое-где прожженное, в паре мест пробитое пулей, пахнущее землей и плесенью, это было то самое знамя, под которым бойцы Безбожного царства сражались за свою волю против хранимой Богом империи – красная фигура человека посреди черного поля небытия.

– За три дня до того, как нас повязали, – сказал Наум, – я по приказу атамана спрятал его в укромном месте. Закопал. Где именно, знали только мы двое. Сбежав с каторги, первым делом отправился туда и забрал. С тех пор вожу с собой. Больше ничего священного у меня нет.

Беляй осторожно коснулся ткани пальцами.

– Надо же, – проговорил он. – Думал, никогда его больше не увижу.

Горь вытер рукавом глаза, пожал Науму руку:

– Спасибо, Жила.

– Спасибо! – пробормотали остальные, склонив головы. Вид знамени, запрещенного и поруганного, подействовал на них странно – вместо воодушевления пришла тоска.

– У меня сталь атаманова, – сказал Фома, нарушив тягостное молчание. – Ножик его, которым он расплатился за пребывание в тот раз, в самый последний. Клянусь, я им не пользовался. Как тогда на полочку убрал, так и не доставал. Ну разве что иногда – полюбоваться да сыну похвастать.

Он бросил на середину расстеленного знамени короткий походный нож в кожаных ножнах. Науму хватило одного взгляда, чтобы узнать оружие. Он кивнул. Следом кивнули Горь и Беляй – все они не раз видели у вождя этот нож с замысловатым узором на костяной рукоятке.

– У меня, как было уже говорено, слово, – сказал Елезар, положив на стол свиток. Фома осторожно развернул его. Слова, начертанные неспешным, основательным почерком, складывались в аккуратные строчки. Внизу, рядом с восковой печатью, изображавшей все того же одинокого человека, стояла размашистая, похожая на детские каракули, подпись – Безбожный Царь, несмотря на все старания, не смог овладеть грамотой.

– Кажись, его значок, да? – пробормотал Беляй.

– Чорт знает, – хмыкнул Фома. – Вроде похож. А ну-ка, друг, раз ты ученый, прочти, что тут написано.

– Да я наизусть уж выучил, – сказал Елезар. – За столько-то лет! Это обращение к крестьянам с призывом переходить на сторону безбожников. «Сим именным указом жалуем всех, находившихся прежде в подданстве помещиков и имперской короны, волей и свободой от оброку, подушных и иных податей, а также рекрутских наборов. Владейте землями, лесными, сенокосными угодьями и плодами охоты вашей и рыбной ловли в полной мере. Ни помещика, ни Бога, ни…»

– Да откудова ж мы знаем, что там именно это написано? – перебил парня Горь. – Никто ж из нас подтвердить не сумеет. Может статься, брехня!

Елезар уставился на старика, скрипя зубами. Потом процедил:

– Ежели брехня, так я сейчас заберу бумагу и уйду. А ежели не уходить, то ты, дядька Горь, помолчи, а не то не посмотрю на седину твою, разобью к дьяволу рожу. На твой зов я откликнулся, по твоей просьбе самое дорогое, что у меня есть, принес, хоть и не доверяю горному колдовству. А потому и ты меня уважь.

Горь скривился, но смолчал. Беляй, убедившись, что перепалка не продолжится, бросил на стол крошечную ладанку на оборванном ремешке:

– Я привез волосы атамановы. Ефросинью Краснову, чай, помните?

Фома и Наум кивнули.

– Вот у нее забрал. Состригла на память у атамана локон и на груди все это время носила. Нынче на Севере живет, в горнозаводской деревушке – еле нашел. Отдавать не хотела, пришлось силой брать.