Честь и бесчестие нации

Пожалуй, еще сильнее, чем пристрастие к эпистолярному жанру, меня удивили в Вашей "Куче" многочисленные свидетельства того, как, увы, ослабла у Вас память. В чем дело? Ведь не дряхлый еще человек.

Вспомните хотя бы весьма живописную главку "Прозорливый дон Алехандро". В ней Вы рассказываете, в частности, что в 1961 году на Кубе вели на испанском языке интересные беседы о литературе с нашим послом Александром Ивановичем Алексеевым. Дорогой поэт, увы, этого не могло быть хотя бы по той причине, что из двух гипотетических собеседников только один знал испанский. Вы пишете, что А. И. Алексеев, познакомившись с Фиделем Кастро в Мексике, "сделал все, чтобы убедить Москву финансировать Фиделя", т. е. приход его к власти. И этого не могло быть хотя бы по той причине, что Алексеев никогда не был в Мексике, а с Фиделем познакомился лишь после его прихода к власти. Наконец, я должен Вам сообщить, что в 1961 году, когда Вы вели с кем-то фантастические беседы на своем фантастическом испанском языке, нашим послом на Кубе был не А. И. Алексеев, а Кудрявцев Сергей Михайлович. А ведь в Вашем рассказе не только Вы, но и сам Алексеев заявляет: "Запомни, я все еще советский посол!" В какое же положение Вы поставили пожилого и заслуженного человека…

Неистовые благодарители партии

Обратимся теперь к созданному Вами образу Василия Аксенова. Вы рисуете своего друга преимущественно в пьяном виде, и он у Вас на чем свет стоит поносит власти, существующий порядок и даже трудовой народ. Не будем останавливаться на этих инвективах, ибо что взять с человека, который, как Вы уверяете, упивался буквально до положения риз, до того, например, что однажды в общественной столовой будто бы вскочил на стол, влез правой ногой в тарелку с винегретом и в такой позе обрушил свой гнев на простых работяг, стоявших в очереди к кассе: "Вы знаете, кто вы такие? Вы жалкие рабы. Вы рабы… Вы рабы… Вы рабы…" Это он выражал протест против вступления наших войск в Чехословакию. Право, такое не водилось даже за самыми знаменитыми выпивохами советской литературы. Ну, пошумят бывало в ресторане ЦДЛ, съездят по физиономии отъевшемуся нэпману или скорбному критику, все это так понятно, но чтобы по политическим побуждениям унижать посетителей дешевых забегаловок — никогда! Тем паче что ответственность писателя за дела в стране поболе, чем рядового работяги.

Вы назвали эту выходку "речью, достойной Перикла". Но, дорогой поэт, Перикл, в отличие от Вашего друга, во-первых, когда пил, то хорошо закусывал. Во-вторых, никогда не произносил политических речей в нетрезвом виде, да еще со ступней, погруженной в винегрет. В-третьих, он глубоко уважал своих соотечественников. Впрочем, не путаете ли вы Перикла с Суллой? Если уж все-таки сравнивать, то я сказал бы, что речь Вашего Аксенова достойна Казимира Самуэлевича Паниковского. Но только частично! Ибо при всей любви к таким выражениям, как "жалкая и ничтожная личность", Паниковский никогда не адресовал их трудовому народу.

Одну из речей, подобных упомянутой, Аксенов произносит у Вас в дружеском кругу 8 марта 1963 года после участия во встрече с Н. С. Хрущевым, на которую попал сразу после возвращения из Латинской Америки. "Банда! — кричит. — Банда! Эта банда способна на все!" Правда, он опять в стельку пьян, к тому же дело происходит на темной лестнице, "пахнущей кошками и мочой". Прекрасно! По крайней мере распугал всех кошек.

Но всего за два месяца до этого, в декабре 1962 года, на предыдущей встрече с Хрущевым, на которую он попал сразу после возвращения из Японии, Ваш друг, как свидетельствует опубликованная ныне в "Известиях ЦК КПСС" стенограмма, не перед кошками и собаками, а перед большой аудиторией и, надо полагать, в трезвом виде говорил несколько иное. Например, о том, что "в Японии вызывает изумление и восхищение уровень духовной жизни нашего народа. Многое из наших рассказов просто поражало японцев… Это для них совершенно необычно, невероятно". Или вот: "Я разговаривал в Японии с одним буржуазным интеллигентом… Он спросил меня, как вы считаете, вот нам здесь иногда кажется, что те перемены, которые происходят в вашей стране, они в какой-то степени сближают вас с нами? Вы как бы идете к нам — к капиталистическому искусству? Я ему ответил: все обстоит как раз наоборот… Это как раз победа нашей идеологии". Вот они, слова, достойные Перикла!

Дальше оратор уверенно заявил (и это прозвучало особенно веско в устах человека, побывавшего в Японии и в других странах), что все "свидетельствует о том, что они стихийно, подспудно, но все-таки идут к социализму". Ну, на это не решился бы и Перикл! Разве что только блистательный Алкивиад мог бы сказать такое после возвращения из Персии.