Честный Эйб

На этот раз Линкольн и не пытался убеждать. Он говорил о фермерах, попадающих в лапы беззастенчивых земельных спекулянтов, о земледельцах, теряющих землю и кров за долги или «за отсутствием документов на право владения», о фермерах, которые погружают свой нехитрый скарб в фургоны и уходят на Запад в поисках земли и свободы. Но туда, в лесные просторы, за ними следуют орды хищников — и когда потомки Поля Баньяна поднимают свой топор, чтоб срубить дерево, они видят на дереве надпись: «Принадлежит такой-то компании»…

— Каким образом вам удалось убедить Ярборо сознаться в обмане суда? — спросил Дэвис.

Разговор происходил в ту же ночь, в том же номере гостиницы Чарли Тэррента.

— Ох, это было не легко, — сказал Линкольн, засовывая в свой седельный мешок «Геометрию» Евклида. — Я догадался, что Смит — не Смит уже тогда, когда он случайно упомянул про астролябию, а потом сказал, что он моряк. Астролябия — инструмент землемеров, а не моряков. Затем я наткнулся на его портрет, и мои последние сомнения рассеялись как дым. Я отправился к нему ночью. Не могу сказать, что он встретил меня любезно. Мне пришлось пообещать ему поставить на ноги всю полицию Соединённых Штатов и привлечь его по очень неприятному делу «об обмане судебных органов». Я даже прочитал ему статью закона — двенадцать лет тюремного заключения. Он сразу сбавил тон. А в дальнейшем… о, это было так трудно…

— Что в дальнейшем? — нетерпеливо спросил Дэвис.

— Видите ли, Дэвис, не всё человечество состоит из закоснелых негодяев. Не каждого человека можно купить за доллары. Я живо нарисовал ему судьбу трёх детей несчастного Моффета, которого могут повесить невинно, и вспомнил о собственных троих детях Ярборо. Я даже назвал их по именам и сказал, что серьёзно беспокоюсь за их будущее…

— Откуда вы знаете имена детей Ярборо?

— Ах, это всё Хэрндон, мой дорогой Дэвис! Говорю вам, что работать с Хэрндоном одно удовольствие. Он прекрасно понимает, что нельзя приступать к делу, не зная всех мельчайших подробностей жизни убийцы и убитого. К счастью, оказалось, что в этом деле нет ни убийцы, ни убитого. Хэрндон очень обрадуется, когда я вернусь в Спрингфилд. Можно гасить свет?

Линкольн задул свечу. В полумраке был виден только белый квадрат окна, занесённого снегом. Метель прекратилась. Тучи иногда открывали луну, и тогда бриллиантовыми огоньками начинали сверкать крыша гостиницы и высокие сугробы на безлюдных улицах Клинтона.

Сэм Грегори делает жизнь

Сэм Гре́гори забастовал в одиночестве. На паровом пароходе «Чертополох», который ходил через Ист-Ри́вер между Манхе́ттаном и Бру́клином, было всего четверо служащих: машинист Том Белл, штурвальный Го́дфри, кочегар-негр Эл Кимбс и «мальч при машине» Сэм.

Кимбс отказался бастовать, потому что был негром.

— Сами понимаете, масса Сэм, — сказал он солидно, — если я начну бастовать, то меня закуют в кандалы и продадут на Юг, хотя я и свободный негр. Не наше дело соваться в дела белых.

Штурвальный Годфри отказался от забастовки, потому что у него было шестеро детей и больная мать.

Машинист Белл помолчал, подымил трубкой и, наконец, произнёс:

— Сэм, если ты думаешь испугать хозяина забастовкой, дела твои дрянь. Старик Корни просто засадит тебя в тюрьму. — Ты видел, что делается на Манхеттане?

Паромщики очень хорошо знали все городские нью-йоркские происшествия. Приближаясь к набережной Манхеттана в сизой утренней дымке, они издали видели, что набережная пуста и охраняется нарядом полиции в плоских фуражках и длинных мундирах с медными пуговицами. В Нью-Йорке бастовали рабочие обувных и швейных мастерских. Узкие улицы «нижнего города» были заняты отрядами солдат. Никакие скопления людей на улицах не допускались. Людей разгоняли прикладами.

— Корни — это зараза, — запальчиво сказал шестнадцатилетний Сэм Грегори.

— Согласен, — подтвердил Том Белл. — Именно поэтому забастовки паромщиков Корни не допустит. Мало того что он вытряхнет нас всех с «Чертополоха»! Он наймёт на наше место голодных иммигрантов, которые на прошлой неделе приехали из Европы и теперь готовы наняться куда угодно за одну кукурузную лепёшку в день.

— Тогда я буду бастовать один! — сказал Сэм. — Это страна свободных, и мы посмотрим, кто сильнее: Сэм Грегори или Корне́лиус Ва́ндербильт!

У Корнелиуса Вандербильта в то время было пятнадцать миллионов долларов. Ему принадлежали все нью-йоркские паромы. У Сэма Грегори было всего две пары штанов. Одна из них с клеймом «Крупитчатая мука» была сшита из старых мешков. Вторая, праздничная, была перешита из воскресных брюк его отца Ру́фуса Грегори, который когда-то служил штурвальным на том же «Чертополохе».

Сэм явился в контору мистера Вандербильта после обеденного перерыва в воскресных брюках. Хозяин сидел в своём кабинете за столом и играл в карты со своим секретарём Ха́рлендом.