Четверо слепых мышат

Старки в подробностях пересказал тот случай, когда они заставили вьетнамку «прокатиться на подлодке». Женщину — разумеется, она сочувствовала Вьетконгу — раздели донага, потом привязали к широкой деревянной доске лицом вверх. Харрис обвязал ей лицо полотенцем. Полотенце потихоньку поливали водой из бочки. По мере того как полотенце намокало, женщина, чтобы не задохнуться, была вынуждена во время дыхания вместе с воздухом втягивать в себя воду. Вскоре ее легкие и желудок разбухли от воды. Потом Харрис стал колотить ее в грудь, чтобы вытолкнуть воду. Женщина заговорила, но, конечно, не сказала им ничего такого, чего бы они уже не знали. Поэтому они распяли ее на дереве «каки», производившем сладкие плоды и потому всегда облепленном большими желтыми муравьями. Они привязали мама-сан к дереву, закурили сигары с марихуаной и, покуривая, наблюдали, как ее тело увеличивается в размерах, раздуваясь до неузнаваемости. Когда оно готово было лопнуть, они подсоединили к ней провод от полевого телефона и казнили электрическим током. Старки всегда говорил, что это почти наверняка самый изобретательный и творческий способ умерщвления во все времена. И вьетконговская сука его заслужила.

Браунли Харрис принялся болтать о так называемых бешеных минутах там, во Вьетнаме. Если со стороны деревни раздавались ответные выстрелы, хотя бы даже один, они устраивали такую «бешеную минуту». Тут уж словно все черти ада срывались с цепи, поскольку ответные выстрелы ясно доказывали, что вся деревня была партизанской. После «бешеной минуты» деревня, точнее, то, что от нее оставалось, бывала сожжена дотла.

— Идемте-ка в наше логово, парни, — сказал Старки. — Хочу кино посмотреть. И одно такое я знаю.

— Подходящее? — хихикнул Браунли Харрис.

— Ужастик, причем жуткий до чертиков, можете мне поверить. «Ганнибал» по сравнению с ним — все равно что хруст поп-корна. Не менее кошмарный, чем все, что вы уже видели.

Глава 9

Все трое направились в логово, их излюбленное место в хижине. Давным-давно, во Вьетнаме, эта троица получила кодовое название «Трое слепых мышат». Они были элитными армейскими головорезами, которые с готовностью делали, что им было велено, никогда не задавая неуместных вопросов, — просто выполняли приказы. И сейчас во многом все оставалось по-прежнему. И сейчас, как и тогда, они были лучшими в своем деле.

Старки был у них предводителем — так же как и во Вьетнаме. Он был самым умелым и сообразительным, самым безжалостным и жестоким. За прошедшие годы внешне он мало изменился. Старки было шестьдесят один год, его талия составляла тридцать три дюйма,[2] а загорелое, обветренное лицо больше пристало сорокапятилетнему мужчине. Светлые волосы были теперь слегка тронуты сединой, словно присолены. Смеялся он не часто, но уж когда случалось — то так заразительно, что остальные обычно смеялись вместе с ним.

Браунли Харрис, приземистый крепыш, ростом пять футов[3]

 восемь дюймов, обладал, однако, на удивление подтянутой фигурой — для своего пятидесяти одного года и того количества пива, что он выпивал. У него были глаза с тяжелыми веками и густыми, косматыми бровями, практически сросшимися у переносицы. Сохранявшие черноту волосы, в которых кое-где проблескивала седина, он стриг на военный манер коротко, хотя и не ежиком.

Уоррен — «малыш Гриффин» — был самым младшим в группе и вместе с тем самым импульсивным. Он смотрел снизу вверх на обоих своих партнеров, особенно на Старки. В долговязом Гриффине было метр девяносто, и многие, особенно пожилые женщины, находили в нем сходство с фолк-рок певцом Джеймсом Тейлором. Его светлые, соломенного оттенка, волосы свисали, редея на макушке.

— А мне в общем-то нравится старина Ганнибал-каннибал, — сказал Гриффин, когда они вошли в логово. — Особенно теперь, когда там, в Голливуде, решили, что он хороший парень. Убивает только тех, у кого плохие манеры или кто плохо разбирается в изящных искусствах. Хм, что же тут плохого?

— Подписываюсь, — сказал Харрис.

Старки запер дверь комнаты, потом вставил в видеоплейер обычную черную кассету. Он любил их логово, с его обитыми кожей зрительскими креслами, тридцатишестидюймовым телевизором марки «Филипс» и целым арсеналом видеокассет, расставленных в хронологическом порядке.

— Сеанс начинается, — объявил Старки. — Погасите свет.

Первая картина представляла собой подрагивающее изображение, заснятое любительской ручной камерой. Снимавший приближался к маленькому, заурядного вида дому из красного кирпича. Затем в поле зрения появился второй человек. Оператор подходил к дому все ближе, пока объектив не уперся в грязное, засиженное мухами венецианское окно, за которым просматривалась гостиная. В комнате находились три женщины, весело болтающие и смеющиеся в интимной, дружеской обстановке, абсолютно не подозревающие, что за ними следят трое незнакомцев, да еще снимают на пленку.

— Заметьте, что начальная сцена снята одним долгим планом, без обрыва, — сказал Харрис. — Кинооператор — гений, хоть и неудобно говорить такое о себе самом.