Четвёртая сторона треугольника

«Его одежда… — думал Дейн. — Какие же между, ними были отношения? Это уже напоминает Хэвлока Эллиса![30] И как это могло удовлетворять Шейлу?» Он снова сдержал закипающий гнев.

— К чему вы клоните, сержант Вели? — спокойно осведомился его отец. — Я бы хотел, чтобы вы перешли к делу.

Сержант продолжал сверлить Эштона Маккелла тем же пронизывающим взглядом. Дейн знал, о чем он думает, и что привело детективов этим утром в квартиру Маккеллов. У Эштона были средства совершить убийство — его револьвер лишил жизни Шейлу Грей, история о холостых зарядах не подтверждалась фактами и вообще звучала сомнительно. Он имел и возможность, так как проживал с Шейлой Грей в одном доме. Наконец, у него был мотив… но здесь мозг Дейна заклинило наглухо — он отказывался думать о гипотетическом мотиве, отгоняя эти мысли прочь.

Точеное лицо Лютеции было белым и неподвижным, как камея.

— Мистер Маккелл, я вынужден просить вас поехать с нами в управление для продолжения опроса. Ваша машина нам не понадобится — полицейский автомобиль ждет у бокового входа. — Это было все, что гарантировало Эштону Маккеллу его положение в обществе. Телега для отправки на гильотину ждет, но у черного хода.

Лицо Эштона тоже окаменело.

— Хорошо, сержант. — Он мягко освободил руку и тихо сказал: — Мне очень жаль, Лютеция…

Она не ответила, но ее глаза расширились.

— Сынок…

Дейн облизнул пересохшие губы.

— Не беспокойся, папа. Мы справимся.

— Позаботься о матери, сынок. Кстати, я забыл носовой платок. Могу я взять твой?

На этой нелепой ноте разговор завершился. Эштон Маккелл вышел вместе с двоими полицейскими. Когда дверь квартиры захлопнулась со стуком, напоминающим падение ножа гильотины, Дейн повернулся к матери, но ее уже не было в комнате. Он направился к ее спальне и окликнул через дверь, но не получил ответа. Дейн подергал ручку, но дверь была заперта. Тогда он пошел к телефону.

В нью-йоркском офисе Эштона Маккелла работали шесть адвокатов, но Дейн позвонил не кому-то из них, а Ричарду М. Хитону — семейному адвокату Маккеллов.

— Боже всемогущий! — воскликнул Ричард М. Хитон.

* * *

Положив трубку, Дейн почувствовал, что вспотел, несмотря на кондиционер. Он полез в карман за носовым платком, но вспомнил, что отдал его отцу. Тогда он рассеянно зашагал к себе в комнату и открыл ящик старого бюро, где лежали платки.

Его рука повисла в воздухе.

На одной из стопок носовых платков покоился его серебряный портсигар.

Значит, портсигар убрали из пентхауса до прихода полиции. Кто мог это сделать? Очевидно, тот, кто положил его в ящик бюро, — отец. Вот почему Эштон Маккелл «забыл» свой носовой платок (как будто он когда-либо забывал столь важный предмет туалета!) и позаимствовал платок Дейна — чтобы заставить сына пойти в свою комнату за новым платком и обнаружить портсигар. Должно быть, отец увидел портсигар в квартире Шейлы, узнал его, положил в карман и только сейчас спрятал в бюро Дейна.

Какое же потрясение он испытал, думал Дейн. Найдя доказательство присутствия сына в пентхаусе, Эштон, должно быть, сразу понял, почему Шейла решила с ним порвать. Причиной был его собственный сын…

«И смутился царь, и пошел в горницу над воротами, и плакал, и, когда шел, говорил так: сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!».[31]

Авессалом злоумышлял против Давида, своего отца…

Внезапно Дейн увидел Эштона Маккелла совсем в ином свете, нежели накануне, когда представлял его в клоунском обличье мужчины, гримирующегося в укромных местах, чтобы посетить женщину, которую он не мог даже обнять. В самый черный час, когда ему грозило обвинение в убийстве, последняя мысль Эштона была о сыне, предавшем его: «Не беспокойся, сынок. Я забрал твой портсигар из пентхауса, и теперь они не догадаются о твоем пребывании на месте преступления».

Дейн опустился на детскую качалку и заплакал.

* * *

В городе, где убийства были обычны, как гамбургеры, арест Маккелла приобрел статус черной икры. Нечасто в подобном преступлении обвиняли магната, советника президентов, принца коммерции, представителя фамилии, остававшейся незапятнанной веками.