Четыре рассказа

Когда Кузнецов говорит, то кажется, будто в нём говорит не он, а совсем другой человек, взрослый и невесть откуда взявшийся, уютно устроившийся в самом Кузнецове. А Кузнецов лишь недоумённо слушает его, старательно раскрывая и кривя рот. И не всегда пытается понять, что же тот, взрослый, говорит в нём. Потому что Кузнецову это не интересно. Но говорящий в нём взрослый − это тоже Кузнецов, хотя и давно живущий на свете.

− Смех, а не учитель!

Максиму не кажется смешным, что Вова Машкин − учитель. Максим пытается втиснуться в ощущения Кузнецова, чтобы понять наконец смехотворность Машкина.

−…Его счастье, что он не в нашей школе! Учили бы мы его химию, как же! − не унимается Кузнецов. − Мы бы ему показали!

«Почему? Почему не учили бы?» − не понимает Максим, но согласно кивает, глядя вслед Машкину, давно ушедшему со двора.

− Я его, между прочим, насквозь вижу! − нехотя выговаривает Кузнецов слова Кузнецова-взрослого. − Ох же и любил он в молодости проехать на велосипеде! На велосипеде ЗИЛ катался! Это для них шик был − велосипед ЗИЛ. И кайф. И предел мечтаний.

Максим молчит, слабо отгораживаясь от слов Кузнецова − слабо и безуспешно.

−…Знаю я их! Тенниску носил. "Беломор" курил. Тряпичные туфли мелом натирал… И тайно, возвышенно любил − продавщицу. − Кузнецов томно вздыхает, закатывает глаза и мычит. −…Так возвышенно, что бедная продавщица об этом так никогда и не узнала!..И, ни о чём не подозревая, как прежде, красила губы сердечком вишнёвой помадой… выщипывала брови в ниточку… успешно продавала халву в банках… и обожала стихи. А одно стихотворение даже могла рассказать наизусть в свободное от работы время:

Судьба заставит нас расстаться.Но не заставит разлюбить.Мы можем долго не встречаться,Но друг о друге − не забыть!

Вот чего никогда не услышал бедный учитель Машкин!

Вот что он потерял в далёкой юности!..

Вот — что!

Кузнецову лень рассматривать чужое дальше, и он замолкает. Он позёвывает, перекладывая из ладони в ладонь подобранный с земли камень − гладкий и тяжёлый. Напротив сидит кошка и не мигая смотрит в глаза Кузнецову. Кошка глядит на Кузнецова, но любуется — собою. Только собой.

Кузнецов перестает перекладывать камень. Его острые зрачки приближаются к зрачкам Максима.

− А что, слабо тебе в неё?.. − тихо торжествует Кузнецов, на мгновенье переводя взгляд на кошку.

Тело Максима цепенеет от близкой неявной опасности.

Кузнецов презирает его и, не отрывая зрачков, хохочет в лицо. Максим совсем не понимает, как он должен поступить в этой своей второй жизни. Он только знает, чего ждёт от него и во что не верит Кузнецов. Максим берёт камень из его руки и долго смотрит, как мелкие искры вспыхивают на сколе.

− Слабо! − победно кричит Кузнецов, пнув Максима в ногу.

«Зачем ему это? − не понимает Максим. − Зачем им это?.. Затем, что я никогда не сделаю этого… Не хочу. Не могу. Никогда».

Максим размахивается, не чувствуя тяжести камня. И медленно бросает. Как во сне. Не глядя. Он бросает не глядя, но видит, как взвивается кошка.

Дёрнувшись в воздухе, она шлепается оземь. Лапы её бессильно скребут серую твердь. Из углов оскаленного рта стекают струйки блестящей крови. Лакированные струйки текут по серой шершавой тверди.

− Дурак, − торопливо говорит Кузнецов. − Я нарочно. Кошка из одиннадцатой квартиры. Тётьки-Клавкина… Дурак.

Руки Максима начинают дрожать крупной неуёмной дрожью. Лицо Кузнецова расплывается перед ним. Максим отворачивается. Но от забора, от песочницы, от сарая − отовсюду − надвигается на него лицо Кузнецова. Оно везде − щурящееся и расплывающееся.

Максим закрывает лицо руками.

− А всё равно − слабо… − довольно бормочет напоследок Кузнецов. − Выбросить надо. Пока не увидали. Вот живучая, зараза.

Пригнувшись, Кузнецов бежит к бестолково отползающей кошке. Кошка немо перелетает через забор, распластавшись в воздухе, − туда, откуда доносится ровный гул автотрассы. Блеск чистой её шерсти долго стоит в солнечном воздухе над забором, перед тем как пропасть из глаз навсегда.

Максим прижимает ладони к лицу.

−…Тёть Клав, я — ничего… − слышит он сквозь время смирный голос Кузнецова. − А вашу кошку собака нынче за горло тащила. В обед. Как − чья? Машкина собака тащила.

− Может быть, не мою? Что значит − за горло? Ты сам видал?…Пусть только попробует! Вот я покажу!..Убийцы!!!

На Максима нисходит глухота. В темноте гардеробной комнаты пахнет старой чистой одеждой.

А пальто, висящие на плечиках, похожи на шеренгу безголовых людей, обнаруживших вдруг этот свой изъян − и остановившихся в замешательстве. Максим сидит, уткнув голову в колени, вбирая спиною равнодушный холод стены. Он хочет − и боится − ощутить себя в себе, будто потеряв на это право.

Его живое «я» не возвращается. Оно не появляется всё лето. Всё лето, всю зиму, весь год и год.

Его «я» разбито на тысячу колючих осколков. Оно раздроблено − и потому не может собраться воедино.

Оно мучительно сосредоточивается в нём − мучительно и тщетно. И тогда Максим смеётся.