Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны

Вечером была зажжена традиционная жженка и пропет весь репертуар сольных и хоровых номеров, под управлением плававшего у нас большого музыканта и довольно известного в России композитора, автора популярной баллады «Ермак», – Добровольского, занимавшего на эскадре должность флагманского обер-аудитора и жившего у нас за неимением свободного помещения на «Суворове».

Ритуал приготовления жженки строго соблюдался у нас по раз навсегда выработанному шаблону. В кают-компании ставилась на стол ендова и наливалась наполовину соответствующими напитками. Поверх ендовы клались накрест два обнаженных кортика и сверху них головка сахара. Перед ендовой становился лейтенант Славинский, главный мастер по приготовлению жженки, вооруженный бутылкой коньяку. По бокам его – два ассистента-мичмана. Хор собирался вокруг пианино, за которое садился Добровольский. Он был торжественен и серьезен. Раньше, чем начинать, он обычно читал нам наставление о том, как именно нужно петь.

– Нужно оттенять, господа, смысл того, что вы поете, – говорил он, – а то у вас все на один лад выходит. Например, вы, Николай Александрович, – обращался он к мичману Сакеллари, – у вас совершенно одинаково выходит, поете ли вы «Много лет, говорят, Это было назад…» или же «Это страшное мертвое тело…»

– А это нужно петь так – и аккомпанируя себе на пианино, он пел хриплым тенорком: «Это стр-р-рашное мер-р-ртвое тело…»

Мы убеждались в том, что так выходит гораздо чувствительнее, и, репетируя это место, для усиления впечатления простирали руки со скрюченными пальцами и старались изображать на лицах выражение безграничного ужаса. Наконец репетиция закончена.

– Готово? – раздается нетерпеливый голос лейтенанта Славинского.

– Готово!

Старики и безголосая публика, не подпускавшаяся к пианино, усаживались по креслам и диванам. Наступала тишина. После этого тушился свет и под аккомпанемент хора, певшего что-нибудь тихое и меланхолическое, начиналось священнодействие. Славинский обливал голову сахара коньяком и поджигал его. Коньяк вспыхивал таинственным синеватым пламенем, которое он поддерживал непрерывно, подливая из бутылки. По мере того, как разгоралось пламя жженки и все чаще и чаще слышалось шипение падающих в нее капель расплавленного сахара, хор переходил на все более и более бравурные вещи. Когда же, вслед за последним плеском коньяка, вся поверхность ендовы начинала пылать ярким синим пламенем, и остававшийся небольшой кусок сахара с громким шипением проваливался и исчезал в море огня, – хлопали в потолок пробки шампанского, ассистенты Славинского, высоко подняв бутылки, заливали пеной французского вина пожар ендовы, вновь включалось полностью все освещение, хор и пианино гремели мощными аккордами и усатые лейтенанты, взявшись за руки, как ведьмы в шабаш на Лысой горе, пускались в пляс вокруг длинного стола.

– Имениннику – чарочку!

* * *

Мы еще не расходились, когда нам сообщили с вахты, что эскадра вступила в Индийский океан и легла на NО.

Этот новый океан встретил нас в высшей степени негостеприимно: очень свежий SW, близкий по силе к шторму, крупная волна, к счастью для нас – попутная. Мыс Доброй Надежды не оправдал своего ласкового названия.

С нашей точки зрения, ему куда более пристало бы сохранить свое древнее название «Мыса бурь», ибо мы вступали в Индийский океан с плохими предзнаменованиями. Перед нашим уходом из Angra Pequeña по эскадре распространился слух, что Порт-Артур, а с ним и наша 1-я Тихоокеанская эскадра доживают свои последние дни; и точно в подтверждение этой скверной вести Индийский океан нас встретил с гневом и яростью, точно не хотел пускать нас дальше.

На другой день шторм ревел уже вовсю. Наши броненосцы высоко вскидывали свои кормы и уходили носами целиком в воду, но боковая качка была невелика. Зато на наши крейсера и транспорты жалко было смотреть. В особенности жуткую картину представлял собой крошечный буксир «Русь», но он мужественно держал свое место в строю, взлетая, как пробка, на пенистый гребень волны и пропадая вдруг совершенно из глаз между двумя огромными валами.

Но это не было еще апогеем шторма; он наступил на следующий день.