Четыре встречи. Жизнь и наследие Николая Морозова

Я почувствовал к ней за это время большую симпатию, которой, конечно, и заслуживает человек, пожертвовавший всю свою жизнь на служение ближнему или на осуществление какой-либо великой и бескорыстной идеи. В молодости своей она была знатна и богата и вдобавок еще несомненно красавица, потому что и до сих пор у нее чудные большие глаза, которые в молодости, наверное, были ослепительны. Перед ней была блестящая будущность и личное счастье, к которому стоило только протянуть руку, но она всем пожертвовала для того, чтобы отдать свою жизнь на служение евангельской заповеди о любви к ближнему. И она с тех пор действительно исполняет эту свою миссию с необычайным самоотвержением. Подумать только, что на семьдесят седьмом году своей жизни она нарочно для нас жила здесь поблизости целую осень, ходила к нам в дождь и непогоду, питаясь одним молоком и яйцами, так как никакой другой пиши ей не могли приготовить здесь в городе. А сколько труда и хлопот, вероятно, стоило ей разрешение посещать нас! Ничего этого она не рассказывала, да и о молоке и яйцах проговорилась случайно, но ведь вы можете себе и сами все это представить! По-видимому, она же уговорила и петербургского митрополита Антония выхлопотать себе разрешение посетить нас во время объезда им своей епархии. Как бы то ни было, в один прекрасный день, после первых же посещений Марии Михайловны, и он вдруг побывал у нас и, между прочим, «беседовал» и со мной с четверть часа (об условиях нашей жизни в заключении), так как спешил побывать у других. Конечно, за такой короткий промежуток времени трудно познакомиться, но на меня он произвел впечатление человека, по-видимому, с более широкими взглядами на сущность и значение религии, чем мне приходилось встречать ранее в духовной среде или составить себе понятие по проповедям, печатаемым в духовных журналах… Затем и тот, и другая исчезли с нашего горизонта, и наша жизнь потекла по-прежнему…

Сейчас, дорогой мой Петя, я только что снова пересмотрел твои философские размышления в последнем письме. Написаны они тобой, очевидно, в минуту утомления рутиной обыденной жизни, с ее однообразными интересами, когда человеку хочется на время уйти в глубину своей собственной души и определить свое отношение к окружающей нас беспредельности, в вечной жизни которой теряется каждое наше единичное существование, хотя и составляет в ней неотъемлемую часть. Ты говоришь, между прочим, что «природа устроила очень разумно, не сделав нас бессмертными в том смысле, как мы это привыкли понимать», — т. е. в смысле сохранения памяти о бывшем до нашего рождения, — что «каждый из нас, быть может, пережил миллионы видов существования и каждый раз, начиная снова жизнь, радуется ей, как чему-то новому и интересному». Можешь себе представить, что это самое, притом почти в тех же самых выражениях, приходило и мне в голову, и я даже написал, лет пятнадцать тому назад, небольшой рассказ «Эры жизни»[95]

(научная полуфантазия), где все эти мысли, в связи с соответствующими фактами естествознания, вложены в голову одинокого мечтателя, размышляющего о прошлом и будущем Земли в своей одинокой комнате, под шум зимней вьюги, осыпающей снегом его окно… Как жаль, что я. теперь не могу послать тебе этого рассказа в виде отголосков твоих собственных мыслей!

Те немногие, кому приходилось его читать, говорили мне потом, что он произвел на них в чисто литературном отношении очень яркое впечатление, но по отношению к его философскому смыслу мнения разошлись в двух диаметрально противоположных направлениях, в зависимости от мировоззрения читателей. Одни объявили его «вкладом в поэзию науки»[96]

, а другие[97]

говорили мне, наоборот, что это — настоящая галлюцинация сумасшедшего, написанная до того реально, что у них явилось даже сомнение в нормальности моих умственных способностей в то время, когда я писал этот рассказ. А между тем в нем нет решительно ничего более необыкновенного, чем твои собственные мечтания, с которыми притом же находятся в полном согласии философия и религия всего азиатского юго-востока. Только одно я сюда прибавил от себя в виде «нового вклада» не то в науку, не то в поэзию: на основании давно известного в химии закона «изоморфных замещений» одних веществ другими я старался доказать возможность существования сознательной жизни, совершенно аналогичной нашей, даже на таких раскаленных светилах, где вместо водного океана бушует еще океан расплавленного кварца, а на континентах, состоящих из веществ еще более тугоплавких, текут стеклянные ручьи и реки и носятся кварцевые облака.

Конечно, все тела и кости современных живых существ сгорели бы в одно мгновение, если бы они перенеслись туда без изменения. Но если их углеродистые вещества заменить соответствующими химическими аналогами, плавящимися при очень высоких температурах, то можно доказать совершенно научно, что этого рода аналоги белков оказались бы способными к химическому обмену веществ, а следовательно, и к физиологической деятельности даже и при таких необычных условиях.