Чилийский поэт

В Нью-Йорке Гонсало привык ходить пешком на большие расстояния. Раз или два в неделю, вместо того чтобы воспользоваться метро, он полтора часа шагал от своей съемной комнаты в доме из коричневого камня в Кэрролл-Гарденсе до университета. По возвращении в Чили он сохранил привычку. Да, ему нравились солидные дистанции, а усталость даже доставляла некоторое удовольствие и радость от того, что он потерял столько времени. Пока остальные перемещались автоматически, погрузившись в молчаливую ярость вечного понедельника, он позволял себе блуждать по улицам, глядя по сторонам и размышляя о том о сем. Не менее приятно было узнать, что от его новой квартиры близ площади Нуньоа до центра Сантьяго – тоже всего полтора часа пешком. Иногда, прогуливаясь по проспекту Ираррасабаля, он воображал, что приближается к Бруклинскому мосту, ощущая себя пришлым иностранцем. Это вызывало у него улыбку – в Сантьяго он и прежде, и теперь не мог быть чужаком. Совсем наоборот: разглядывая ужасные новостройки, выросшие на его пути, он ощущал резкие изменения собственной кожей, словно ощупывая синяки и шрамы на своих ногах и руках.

Как бы то ни было, но в тот день пешая прогулка стала для Гонсало, скорее, необходимостью, чем полезной физической нагрузкой или развлечением. Он шел с неопределенной скоростью, словно в поисках нужного направления или места отдыха, будто оказался в незнакомом городе или внезапно стал здесь чужаком. На переходах Гонсало задерживался, как бы пытаясь понять принцип работы здешних светофоров.

Должно быть, существует слово, обозначающее противоположность скорби, то есть чувство, возникающее не после чьей-то кончины, а когда человек снова появляется перед вами. Каково внезапно встретить знакомого, который давно не появлялся даже в наших снах? Такие слова, как «возрождение» или «воскрешение», здесь не очень подходят, потому что Гонсало испытывал более сложное и определенное чувство: сосуществование этой противоположности со скорбью, нечто вроде грустно-мечтательной радости. И ведь это он сам появился вновь, хотя склонен считать, будто пришельцем был Висенте. Однако тот всегда был рядом, а ушел из дома и бросил его именно Гонсало. Значит, и вернулся теперь он – собственной персоной.

– Я никуда не исчезал, меня просто выгнали из дома. К тому же я не был твоим отцом, а всего лишь отчимом, – произнес он вслух на едином дыхании.

В Нью-Йорке, одна из странностей которого – обилие на улицах одиноких сумасшедших, Гонсало тоже успел привыкнуть швыряться словами в никуда, особенно во время долгих марш-бросков, когда он бормотал разные фразы, и никто не обращал на него внимания. Он даже позволял себе наслаждаться испанским языком, звучавшим в его исполнении сочно, живо и искренне. Гонсало не ведал, меньше ли в Сантьяго умалишенных, или же сумасшедшие чилийцы более сдержанны и погружены в себя. Эта мысль отвлекла его, но отвлеченность оказалась ненадежным плодом самовнушения. Любой ценой Гонсало стремился изгнать из головы образ своего деда, снова и снова повторяя себе, что у него с ним никогда не было почти ничего общего, ведь дрянной старикан отказался от каждого из своих многочисленных детей. А вот у Гонсало вообще нет детей, к тому же его невозможно обвинить в том, что он бросил единственного не-сына, пасынка или бывшего пасынка (и тем более невозможно утверждать, что тот «был» у Гонсало в том смысле, в каком сын «бывает» у родного отца). Да и вообще, он не бросал ребенка, потому что его самого выставили за дверь. Гонсало убеждал себя, что не похож и на своего отца, который никогда не покидал сына и всегда был рядом, причем можно считать, что он рядом и сейчас, но сын ни разу не поблагодарил его за это и вряд ли когда-нибудь сподобится.

– Я блуждал далеко и вот теперь вернулся, – произнес он шепотом, не желая привлекать к себе внимание, ведь в Сантьяго люди замечают сумасшедших, говорящих на улицах сами с собой. – Я тот, кто только что возвратился после принудительного исчезновения.

Однако это была неправда, потому что затеряться он решил добровольно. Выбрал такую судьбу, добился своего, сделал то, что ему понравилось и облегчило жизнь. Сумел затеряться – и победил; смог покинуть дом – и одержал победу. Ему удалось забыть прошлое – и это стало его триумфом.

– Ну же, приходи на мои занятия, в мою аудиторию, – громко произнес он, чтобы проверить фразу на слух и представить себе, как прозвучало бы каждое ее слово для Висенте. – Приходи ко мне в университет. Да, я покинул тебя, но теперь ты увидишь, какой из меня получился профессор.