Чёрные паруса Анархии

От теней ли ждать чудес? Страшна будет русская революция, а между тем поневоле ее призываешь, ибо она одна в состоянии будет пробудить нас из гибельной летаргии к действительным страстям и к действительным интересам. Она вызовет и создаст, может быть, живых людей, большая же часть нынешних, известных людей годна только под топор.

Много ли уцелело из поднявших знамя революции? Деятельность утомляет, сжигает людей, но русская обыденная пошлость их стирает и стаптывает.

Бакунина страшит не сама смерть тела, он и так знает, что смертен, — дважды приговаривался людским судом к расстрелу, — уничтожает, в час сомнения и слабости, смерть духа, парализует страх перед смертью духа. Не видя в реальности освобождения — он жаждет Смерти. Но смерть — не освобождение, мы не свободны, прежде всего, от нее самой. Смерть заложена в нас еще при рождении, это показала ему умершая маленькой девочкой сестра Соня. Мы приходим к смерти, как к чему-то заведомо данному. Она родилась с нами. Человек — это отсроченная Смерть. Отсроченная на более-менее длительный срок, который, по сути, так мал, что им можно пренебречь. От этого не освободишься. Алчущий смерти смешон — он ее уже получил, — она у него уже есть.

Прошедшая жизнь — это всегда скорее вопрос, чем ответ. И вопрос этот прост: зная, что мы смертны — почему мы живем не так, как должны? А если не можем жить иначе, зачем мы живем вообще?

Цель жизни — смерть? Потому, что жизнь — конечна? А дух человека — слаб. Жить или не жить, — это уже выбор собственного духа. Если нет волевой ориентации на дух, то какой смысл жить?

За тяжелой пеленой темно-зеленое одеяло мокрых прибрежных сопок — бескрайний континент, прародина Азия, и возможно, судьба Европы. Деревья без просветов человеческого жилья, непрерывный лес, мокрые непроходимые кусты. Капли пузырятся на волне, набегающей на берег, напор Великого Океана разбивается о камни, заросшие буйно колючками прибрежного шиповника и барбариса. Дождь падает на сочную траву, на крутые склоны скал с вызывающе ярко-желтыми цветами саранок, гальку и черные мотки выброшенных морем водорослей.

Дальше, в пространстве за мысом, начало другой дальнего мыса, серого в пелене дождя и низко нависших над ним темных клочьев туч, и туманный простор моря, насколько хватает глаз.

Вечер и наступившая ночь рассеяли ненастье. Зажглись звезды, взошла луна и светит сквозь ванты на качающуюся палубу, наполняет бухту призрачными тенями, сопки покрыты осязаемым флером. Звезды поблескивают мертвенным светом, — словно тать окружила замерзшую в страхе землю, всматриваясь в случайно не умерших, — и шепчутся между собой, посылая незримых гонцов в глаза живых.

Близок рассвет, над островком у входа в залив горит яркая планета, это взошла утренняя звезда, называемая древними "денницей", а по латыни "Люцифером", и еще Венерой, египтянами — Исидой, матерью мира. Китайцы тоже придают особый смысл этой звезде утренней и вечерней зари, — она взойдет высоко в день прихода Майтрейи, Будды Грядущего, когда под красными знаменами соберутся все племена — уроки в Кяхте священника из Пекинской миссии не прошли для Мишеля даром.

На палубе ударила одинокая рында и началось редкое движение. Мишель, запахнув макинтош, поднялся наверх. Китаец Ван, кок "Викерса" прошел мимо, опорожнил за борт поганое ведро.

Слабый свет зари выстужает и выбеливает глаза, и прибивает к мерно колышущейся воде клочья тумана, неясными призраками, тянущимися от берега. Еще не звучит гимн нового дня, но оркестр уже занял свои места. За дальними мысами, открытыми в море, скоро поднимется занавес утра. И радость вольется в жилы, и ты снова закричишь "ура" жизни. Мысли приведут в порядок желания, сознание включится в новый день и заботы, как штопор в пробку бытия. Мысли, неуютные и холодные ночью, освоятся окончательно в душе, понесут тебя уверенно навстречу твоей судьбе.

Мир не может быть абсолютно добрым или абсолютно злым. Почему? Он свободен. Значит противоречив. Не будь противоречив, был бы несвободен. А значит — и не добр, и не зол. Рок — иллюзия трусливого сознания. И я, человек, живой — свободен.