Число зверя

С некоторых пор Леонид Ильич стал замечать даже у самых близких и доверенных людей из своего окружения ранее не наблюдавшуюся замкнутость, переходящую порой в откровенную, плохо скрываемую отчужденность; прежде открытые, по первому же его намеку охотно вступавшие в общение помощники, дежурные офицеры охраны, партийные чиновники, выполнявшие указания и распоряжения только лично главы государства, люди, возглавлявшие отделы контроля за важнейшими ведомствами и структурами государства и партии и опять же подотчетные только высшему должностному лицу этого государства, теперь несколько переменились в своем с ним общении. Пожалуй, это не столько настораживало Леонида Ильича, сколько забавляло и огорчало, – причина заключалась все в том же, в его увлечении актрисой Академического театра, давшей ему от ворот поворот, чего никто, и тем более сам он, не ожидали, вдобавок бросившей театр и даже куда то сбежавшей на несколько месяцев из Москвы с какой то довольно сомнительной мужской личностью. Разумеется, об этом многие из его окружения знали – те, кому это было положено по службе и кто так или иначе был обязан это знать и в то же время как бы не знать и делать вид, что ничего подобного никогда не было, нет и быть не может; они должны были сообщать ему о происходящем точно и ясно, и, если потребуется, с самыми интимными подробностями, но они просто не имели права думать об этом по строжайшим служебным инструкциям, несмотря на доброту и даже в чем то панибратский демократизм, давно выработанный Леонидом Ильичом в отношениях с окружающими и обслуживающими его людьми, начиная с поваров, горничных и парикмахеров, то есть с людьми, стоявшими гораздо ниже его на социальной лестнице. Хотя и в этом случае он сам уже твердо, как бы инстинктивно определял черту, за которую никто не мог переступить. И все, кто стояли по другую сторону этой невидимой, ежесекундно осязаемой черты, были всего лишь обязаны выполнять свои служебные функции и никогда, ни в коей мере не переступать в высший мир, тем более не пытаться его осмыслить или осудить. Но такое положение вещей создавало и массу ненужных неудобств; Леонид Ильич, несмотря на свое высокое положение, на свои права и обязанности, во всем остальном оставался обыкновенным человеком, по своей природе он был здоров и любвеобилен, развивался и старел по тем же биологическим законам, несмотря на экологически безупречную пищу и воду; у него, как и у каждого здорового и сильного мужчины, жил в крови первобытный неистребимый зов, тайно побуждающий его к стремлению, как говорится, иметь всех женщин племени, и с этим ничего нельзя было поделать, здесь и глава государства, и простой крестьянин были уравнены еще до своего рождения.

И согрешившему главе государства, когда ему был преподнесен пусть очередной, но далеко не безразличной ему женщиной ошеломительный подарок, – было трудно переживать все это в одиночестве и молчании, хотя ничего другого не оставалось; он не мог разрешить себе быть смешным и сравняться с людьми по другую сторону черты. Сам Леонид Ильич, пожалуй, столкнулся и с другой неожиданностью и втайне был недоволен собой: оказывается, Ксения вошла в его душу глубже, чем это полагалось в таких случаях. Вероятно, начинаю стареть, думал он с усмешкой, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к неприятному делу; он убеждал себя, что она женщина свободная и имеет право поступать, как ей угодно, что смешно ревновать молодую, ослепительно красивую женщину, но одно дело думать, а другое – чувствовать. Было все таки обидно, – так демонстративно, не таясь, променять его на какого то московского прощелыгу, а ведь еще толковала что то о русской идее, о славянском единстве и братстве, о каких то праславянских началах, вот и слушай после этого женщин. Самая лучшая из них никогда не поднималась выше данного ей Господом Богом рубежа – любовь, муж, любовник, дети, да это и к лучшему, недаром в политике все больше укрепляется, по сути дела, принцип естественного отбора – каждому свое, природу не переупрямишь, и не нужно таким неблагодарным делом заниматься.