Чистая вода

Выяснилось, что Лизины родственники на юге последний раз видели девушку до ее приезда на остров в сентябре. Но это был не первый случай, когда она пренебрегала своим ежемесячным визитом к ним. Ее работодатель пару раз зашел к ней на квартиру, никого там не обнаружил, но не удивился — к ее необязательности давно привыкли. Все гадали, почему не забил тревогу отец, а он не мог понять, с какой стати должен волноваться: при их плохих отношениях они общались от случая к случаю. Более или менее регулярные контакты с Лизой поддерживала лишь старшая сестра, но и она призналась, что та не давала о себе знать неделями и даже месяцами. Она постоянно чудила, убегала из дома, скандалила, вечно предъявляла всем претензии — неизвестно почему.

Юн почти не участвовал в этой суете. В тот вечер он вернулся домой совершенно расстроенный и выпил целую горсть таблеток. Элизабет нашла его в коме и вызвала врача, тот сразу приехал, прощупал пульс, посмотрел в зрачки и забрал с собой все, что осталось в аптечке. Примерно через сутки Юн пришел в сознание; он был словно потерянный, но уже не в таком отчаянии. Элизабет не бранилась, готовила его любимую еду, варила какао и на пару дней приостановила сборы, чтобы излишне не травмировать брата.

Когда Юн более или менее вернулся к жизни, первым делом он позвонил ленсману и прямо, без обиняков описал все, что видел тогда на Лангеванн: если уж он проболтался об этом Элизабет, тем более следует рассказать ленсману.

Но озеро далеко от расщелины, где нашли вещи, в нескольких километрах к югу, а никакой веры Юну и его видениям у ленсмана не было — многие старались прилепиться к этой истории, чтоб оказаться в центре внимания.

Тем не менее ленсман велел обшарить берег озера, выслал туда нескольких спортсменов-водолазов и позвонил Георгу. Но ничего не нашли и не выяснили.

— Юн, я сыт тобой по горло,— заявил ленсман, когда тот позвонил, чтобы узнать о результатах.

— Наверно.

— У вас с Лизой в последнее время что-то было?

— Нет.

— Ты ее отца по ночам пугаешь?

— Говорил же, это не я.

— А свинство на стенах — твоя работа?

— Нет,— сказал Юн и подумал, что ответы с тем же успехом можно было бы поменять на противоположные — сведется все к одному.

— Водолазы, естественно, тела не видели и никаких таких находок не утаивали, так что не сходи с ума.

— Угу.

— А что ты там видел с расстояния в четыреста метров, в сумерках, в толще воды… как мы можем этому верить.

Да пожалуйста, он свое дело сделал, рассказал.

Как-то вечером пришел Карл с бутылкой водки и присел на кровать больного.

— Я много думал,— пробубнил он.— Так ты убил эту чокнутую или нет?

— Нет.

— Она была с большим приветом, да?

— Верно.

— Мне ты можешь сказать все, сам понимаешь. –Да.

— Я тебя знаю с пеленок. Я же твой ближайший сосед, не забывай.

— Да.

— Так это ты сделал?

— Нет.

— Подняли столько шума из-за какой-то шалопутки,— не унимался Карл.— А может, она и жива. Я и жене сказал: вот увидишь, Лиза спряталась где-нибудь и потешается над нами. Она ведь такая была: исчезнуть, над людьми подшутить, это в ее духе, верно?

— Да.

— Ты же ее хорошо знал, я почему и решил, что это ты. Последнюю фразу услышала Элизабет, укладывавшая в соседней комнате кухонные полотенца в чемодан, и набросилась на гостя с руганью. Если он считает ее брата убийцей, то сам он старый маразматик и богадельня по нем плачет; и это не оправдание, что он выпил,— трезвым он вообще не бывает, свинья такая. Карлу пришлось уйти.

Снова налетел шторм, на этот раз с северо-восточным ветром. Он принес множество снега, им засыпало долины и впадины. Вокруг домов выросли сугробы.

Шумиха пошла на убыль. Лизу не нашли ни живой, ни мертвой. Зловещие надписи смыли со стен, анализ одежды не выявил ничего криминального, а газетное расследование совсем не походило на бучу, поднятую после ее бегства в Копенгаген,— одна лишь сухо написанная заметка размером с извещение о смерти.

Не прошло и нескольких дней, как и журналисты, и народ единодушно пришли к выводу, что она погибла. Если бы не те страшные надписи, победило бы мнение, что она или покончила с собой, или стала жертвой собственной глупости. И, тихо выждав еще год, чтобы прошло чуть больше отведенного законом срока, вечером в какой-нибудь неприметный четверг межсезонья на погосте рядом с серой церковью украдкой поставили бы памятник с ее именем, как спокон веков делали в память не вернувшихся с моря рыбаков. Но мешали эти надписи на стенах.

Они вселяли беспокойство. Народ разделился на два лагеря: одни считали, что Лиза сама написала это перед смертью, но скептически настроенные интеллигенты, принципиально не желающие принимать всеобщую точку зрения лишь из-за ее успокоительного удобства, настаивали на версии убийства и считали письмена на стене автографом убийцы с нездоровой психикой. Была и маленькая третья группировка — всего несколько человек, хорошо знавших Лизу; они не думали ничего. Они молча кивали, когда разговор сворачивал на эту тему, и про себя думали, что лучше не торопиться с выводами.