Чистилище

М-да, как-то я поторопился с ответом, этим ребятишкам только дай повод прицепиться к любому неосторожно сказанному слову. А в следующий миг меня затопила злость и к себе, и к Тузу, и вообще ко всем блатным, кучкующимся в нашем бараке. Какого хера я тут перед ними прогибаюсь?! В Бутырке не испугался блатарей сразу поставить на место, что ж тут-то, очко заиграло? Потому что их больше, ежели тот же Туз клич кинет по баракам и всем скопом они меня уделают? И сколько так терпеть? Дальше-то, почуяв слабину, они только больше наседать станут. «Не стоит прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас», – пел когда-то Макар. И хотя с его последними высказываниями после 2014-го я не всегда согласен, в песнях он частенько выдавал умные мысли.

– Слушай, Туз, у вас свои интересы, у меня свои, – стараясь говорить ровно, ответил я. – Я к вам не лезу, и вы меня не трогайте.

– А то что? – вроде как лениво поинтересовался урка, не вынимая спичку изо рта.

– Плохо будет.

И, ничего более не говоря, я отправился к своей шконке. К слову, науськанный рассказом Иллариона, я взял в лагерной библиотеке «Войну и мир», которые в прежней жизни так и не удосужился прочитать полностью, и сейчас намеревался продолжить чтение с заложенной накануне вечером третьей главы.

«Вечер Анны Павловны был пущен. Веретёна с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом, молодом, – красавица княжна Элен, дочь князя Василия, и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем – Мортемар и Анна Павловна…»

Всё-таки слабовата лампочка, всего одна на весь барак, так через месяц и зрения можно лишиться. Хорошо бы скоммуниздить где-нибудь индивидуальную керосинку. Керосин в мастерских имелся, у меня там завязались неплохие отношения с мастером Семочко, уж бутылку он может отлить. Семочко ещё недавно был зэком, сев якобы за вредительство на производстве, но минувшей осенью вышло ему послабление, и он получил свободу. Однако уезжать отсюда по какой-то причине не захотел, остался на заводе вольнонаёмным. И не он один, кстати, по слухам, таковых было ещё несколько человек. Ну а что, нет у людей семьи, ехать не к кому, а тут вроде как и привыкли. У Семочко жена и дочь погибли во время его отсидки в Ухтпечлаге, утонули в Чёрном море на напоровшемся на подводные камни теплоходе, а с ними ещё под сотню человек. Тела так и не нашли, так что даже съездить на могилки поклониться некуда.

Тут ещё доморощенный поэт надрывался перед уголовниками, зарабатывая лишний кусок сухаря с парой глотков чифиря. Да и то не факт, что обломится. Прознали урки, что в наш этап рифмоплёт затесался, Костя Ерохин, который в прежней жизни в многотиражку стихи пописывал, и стали его доводить требованиями сочинить что-нибудь о тяготах жизни в неволе. Пообещали не бить, а иногда даже и подкармливать. На его месте, наверное, согласился бы любой, вот и сейчас Костя декламировал свой очередной опус. Причём декламировал с чувством, напоминая когда-то виденное в хронике выступление Андрея Вознесенского.

Хрипло лаяли собаки,Скаля жёлтые клыки.Нас загнали в автозаки,

Чушки, воры, мужики…Нынче всех мастей в избытке.Пёстрым выдался этап.Позади допросы, пытки…Человек, конечно, слаб —

Всё подпишет, коли надоЭто будет следаку,Лишь бы вырваться из ада,Когда лучше – ствол к виску.Трое суток в спецвагоне.Вот и лагерь – дом родной.

На рывок уйдёшь – догонят,Здесь обученный конвой.Вертухаи – словно звери,Забор с проволкой внатяг…Это, братцы, Крайний Север,Он не любит доходяг…

Конечно, насчёт Крайнего Севера Костя немного загнул, но в целом сюжет в тему. Во всяком случае, уркам стихи понравились, и довольный рифмоплёт уселся хлебать чифирь с сухарём вприкуску.