Чистилище. Книга 1. Вирус

Перед его внутренним взором возник калейдоскоп картинок из его детства. Как будто в голову кто-то милостиво вмонтировал экран, подключенный невидимыми проводами к его сознанию. Первое ярко-колкое воспоминание было связано с вечным ожиданием матери в детском саду. Он очень отчетливо видел себя среди играющих детей. Вполне сносный, хоть и с трудом терпящий других детей, он тотчас превращался во вредное отребье в детском облике, когда в группу один за другим заглядывали чужие родители. Они быстро выхватывали своих чад из шумного клубка, а он, маленькая неприкаянная душа, холодел от ужаса и растущего напряжения, чувствуя, как захлебывалась игра, как таяла энергия дневной жизни и с нею – свет надежды. Маленькие жители сказочного городка расходились, а его тревога все росла, боль прибывала волнами, захлестывая с головой, заставляя время от времени судорожно всхлипывать. Последнее казалось воспитательнице – колоритной, холодной даме – капризами, лишенными всякой причины, и ее внутренняя враждебность к сердобольному, излишне сентиментальному мальчику возрастала. Так медленно он тонул едва ли не каждый вечер, удушаемый призрачной пустотой невыразимого детского несчастья. И когда наконец он оставался в группе один, то, забившись в угол, безропотный и раздавленный приступами страха, ожидал молчаливо и угрюмо, боясь выросшего пространства и тишины, из-за которой все находилось в безумном оцепенении, зажатое тисками неопределенности и опустошенности. Лантаров поразился, что так ясно помнит себя маленьким мальчиком, покинутым и ненужным. Но вот из темной пустоты появлялась она, яркая, шумная, взбалмошная, с вычурными жестами, такая близкая и бесконечно желанная. Кирилл сразу успокаивался, его всхлипывания сами собой исчезали. По дороге домой в трамвае он крепко прижимался к своей отстраненной фее, словно желая запастись теплом ее тела, зарядиться, подобно маленькому аккумулятору. Иногда она тихо заговаривала с сыном, интересуясь пустыми, как он полагал, вещами, например, что он кушал на обед или спал ли днем. Но чаще они, не сговариваясь, молчали, думая о своем, и тогда Кирилл с тихим благоговением вдыхал прелестный аромат ее дорогих духов.

А утром все повторялось, и он платил ей душераздирающими воплями, хотя порой хотелось лишь тихо попросить ее: «Мама, мамочка, забери меня отсюда!» Правильная воспитательница, оснащенная неисчерпаемыми педагогическими знаниями, не выдерживала напора, неодобрительно качала головой и чинно удалялась из раздевалки, бормоча под нос одну и ту же гнусавую фразу «Да что ж его, режут что ли?!» На помощь ей приходила старушка нянечка, простоватая и всегда слегка потрепанная и помятая, но обладающая живой доброй мимикой; она быстро хватала Кирилла на руки и уносила в еще пустой зал, знаками показывая матери, чтобы та скорее исчезала из его одурманенного поля зрения.

Гипертрофированно чувствительная память Кирилла зафиксировала отдельные ощущения: как он жаждал забраться к ней на колени и прижаться крепко-крепко, чтобы его оставили едва осознаваемые, но уже навязчивые ощущения покинутости. Но часто такие попытки оканчивались печально: из-за своей неуклюжести и неловкости он невольно причинял ей боль, пачкал одежду или что-то случайно отрывал и тут же со шлепком отлетал от матери, как мячик во время подачи. «Какой же ты косолапый! – возмущалась она, кривя свой красивый рот. – Разве можно так грубо влезать?! Ты меня всю измял, теперь снова надо гладить юбку!» И Кирилл становился неуверенным, порой его сводил с ума простой вопрос: как подойти к маме, что сделать, чтобы она обняла его? Прямо попросить он попросту боялся.

Мальчик долго испытывал удручающие видения из-за боязни темноты. Когда серость полумрака надвигалась на пустую комнату, он, нередко оставляемый матерью в одиночестве, испытывал нестерпимый животный ужас: ему мерещилось, что кто-то невидимый может сейчас же вынырнуть из бездонной пустоты и поглотить его. Порой дикое, полубезумное ощущение, что кто-то смотрит на него из непроглядной темени, доводило его до исступленных конвульсий. Приходя, мать потом долго еще не могла успокоить своего впечатлительного сына.

Но страшнее всего для ребенка было узнать, что он зря появился на свет, что его не ждали. Однажды, когда Кириллу было около шести лет, он, играя на диване пластиковыми солдатиками, оказался невольным слушателем телефонного разговора матери с подругой. Он не понял деталей, ясно было лишь то, что его маму куда-то отчаянно звали. Она ужасно нервничала, как-то судорожно потирая рукой коленку, и говорила, что не может идти. Краем глаза он улавливал ту ее привычную недовольную гримасу, которая появлялась каждый раз, когда мать не желала смиряться с непреодолимыми обстоятельствами. Во всей интонации ее голоса, ставшего высоким, прерывистым и едким, чувствовалось ничем не перешибаемое стремление следовать зову, и Кирилла тогда острее, чем когда-либо, пронзила острая боль понимания, что непреодолимой преградой является именно он, именно он мешает ей наслаждаться жизнью, дышать полной грудью.