Чистота

Священники начинают петь псалом Miserere mei, Deus[16], но ритм их шагов и пения перебивается грохотом сапог Кольбера, идущего в собственном ритме. Кольбер ведет телеги к реке, его раскрасневшееся лицо решительно обращено вперед, словно там, впереди, их ждет истинный ужас преисподней.

Глава 5

Общая могила у кладбищенской стены очищена и засыпана свежей землей. Две другие раскопаны. Инженер совершенствует методы работы. По мере весеннего убывания ночи он заставляет горняков трудиться усерднее, добавляет часы к рабочему дню. Убегает уже второй горняк, но через три дня возвращается, молчаливый и голодный. Что до остальных, кто знает? С виду кажется, что они примирились с такой работой, с ее особенностями, внутренне закалились. Жан-Батисту очень хотелось бы услышать, о чем они говорят, когда остаются одни. Он восторгается ими, их мужеством, ощущением независимости. Разве они не кажутся менее порабощенными, чем он? Не кажутся более свободными? Один горняк его особенно занимает, особенно волнует его воображение. Тот, с обрубком пальца и лиловыми глазами, который появляется и исчезает, точно призрак. Заметно, что остальные вежливы в общении с этим человеком, слушаются его и, находясь рядом, неизменно показывают уважение. Лекёр – надежный источник информации о рабочих – немногое может о нем рассказать, кроме того, что он примкнул к ним вскоре после их отъезда из Валансьена: заменил одного шахтера, который заявил, что не может ехать дальше. Зовут Хоорнведер. Возможно, Хоорнведер. Хоорнведер или Тант, а может, Моэмус. Часто рабочие просто придумывают себе имена. У инженера есть какие-то основания для недовольства? Нет-нет, говорит Жан-Батист. Никаких оснований. Одно любопытство.

К середине месяца к Вратам ада уже отправляют по пять партий в неделю, и какое-то время эти процессии – завывающие священники, свечи, телеги с их скорбным грузом – входят в перечень городских развлечений. «Французский меркурий» печатает небольшой путеводитель, где указываются время выхода процессий и места, где их видно лучше всего (особенно рекомендуется переход через реку). Молодые парочки, чаще всего принадлежащие к высшим сословиям, торопятся насладиться этим зрелищем. Скрестив руки на груди, с суровой ухмылкой следят за ним моралисты. Путешественники-иностранцы пишут на родину письма, изыскивая подходящие метафоры, дабы представить всю Францию как петляющий караван костей. Потом город пожимает плечами. И ищет иные способы развлечься. Кафе. Политика. Возможно, очередной бунт.

Глава 6

Арман добивается приглашения в дом Моннаров поиграть на фортепьяно Зигетты. Он вызывает – за счет Моннаров – мастера, способного, подобно зубодеру, безупречно, вслепую ремонтировать инструменты: цокая языком и гримасничая, тот залезает до половины внутрь фортепьяно и умудряется наконец его настроить.

Арман садится играть, и кажется, будто он стряхивает в клавиши звуки с кончиков пальцев. При первом же грохоте аккордов Рагу съеживается под сиденьем, потом вылезает и начинает яростно точить когти о ворс ковра.

– Ты убиваешь мой орган, – кричит Арман, перекрывая голосом собственную музыку, – но раз ты дал мне фортепьяно, я тебя прощаю.

– Я тебе его не давал, – говорит Жан-Батист.

– Право собственности, – отвечает Арман, – скоро станет гораздо более гибким понятием.

Жан-Батист страдает от головных болей. Теперь они будут мучить его всю оставшуюся жизнь. В самых тяжелых случаях мир вокруг покрывается синевато-багровой мембраной, как будто Жан-Батист выглядывает из трещины в собственной голове. Ему приходится сидеть совершенно неподвижно. Боль постепенно нарастает, пока не проходит вместе с обильной рвотой. Другие приступы менее серьезные, и их можно притупить – по рекомендации Гильотена – тремя-четырьмя чашками крепкого кофе.

Некоторые из забытых слов возвращаются к нему, точно голуби в свою голубятню. Обмакнув перо в черные чернила, он перечисляет их в конце дневника:

Бритва

Обруч

Линейка

Крепь

Шляпа…

Он до сих пор не может прочесть ни страницы из Бюффона, не может вспомнить, когда и зачем купил эту книгу. Задумывается, какая часть человеческой жизни – эта история, которую он рассказывает себе и о себе же. Размышляет, сколько из этой истории он утратил. И важно ли это.

В колонке, куда записываются плюсы, следовало бы указать, что его больше не беспокоят сны. Он спит крепко. Бутылочка с лекарством тягучего lachryma papaveris стоит в его комнате на каминной полке, но после нападения он к ней не притрагивается, даже в те ночи, когда лежит, придумывая сотню различных вариантов того, что мог бы сказать ей, Австриячке, в сумерках на Рю-Сен-Дени.