Но и с Микеле Розетта была не во всем согласна; что касается, например, религии, то мнения их расходились коренным образом. Микеле, как я уже говорила, ненавидел фашистов, а вслед за фашистами — патеров; трудно было понять, кого он ненавидит больше; он сам часто говорил в шутку, что фашисты и патеры — одно и то же, единственная разница между ними заключается в том, что фашисты скроили себе из черной сутаны рубашки, а патеры носили эту сутану, как она была, длинную до пят. Мне лично не было ни жарко, ни холодно от его нападок на религию, или, лучше сказать, на патеров; я всегда считала, что в вопросах религии каждый сам себе хозяин; я верующая, но не настолько, чтобы навязывать свою религию другим.
Кроме того, я понимала, что Микеле, несмотря на внешнюю жестокость, не был злым, иногда я даже думала, что Микеле нападает на патеров не потому, что ненавидит их, а просто его огорчает, что они не настоящие священнослужители и не всегда ведут себя достойно своего сана. Одним словом, может он и сам был верующим, только разочарованным верующим; очень часто такие люди, как Микеле, которые могли бы быть еще более верующими, чем другие, разочаруются и начинают нападать на патеров. Но Розетта была совсем не такая, как я: она была верующей и хотела, чтобы и другие верили; она не выносила критики религии даже в том случае, когда кто-нибудь критиковал совершенно искренне, как делал это Микеле, не вкладывая в эту критику злобы. Поэтому с самого начала, как только Розетта услышала, что Микеле плохо отзывается о патерах, она сказала ему прямо, без обиняков:
— Если ты хочешь встречаться с нами, то должен перестать говорить такие вещи.
Я думала, что Микеле будет настаивать или что он рассердится, как это случалось иногда с ним, когда ему противоречили, но, к моему удивлению, он не стал возражать, а, помолчав немного, только сказал:
— Несколько лет назад я был таким же, как ты… даже серьезно подумывал стать патером… потом это у меня прошло.
Я была очень удивлена, услышав от него это: вот уж никогда бы не подумала, что у него могло быть такое намерение. Я спросила:
— Ты на самом деле хотел стать патером? Он ответил:
— Конечно… можешь спросить у моего отца, если не веришь.
— Почему же ты отказался от своего намерения?
— Я был тогда еще мальчиком, потом понял, что у меня нет призвания. Или, вернее, — добавил он улыбаясь, — я понял, что у меня было призвание и что именно поэтому я не должен быть патером.
Розетта ничего не сказала, и разговор на этом закончился.
Время шло, и кое-что медленно, но все-таки изменялось, и, к сожалению, не к лучшему. После множества всяких слухов пришло наконец точное известие, что в долине Фонди расположилась лагерем немецкая дивизия и что линия фронта проходит по реке Гарильяно. Это значило, что англичане не продвигались больше вперед и что немцы собирались провести у нас зиму. Люди, приходившие к нам из долины, говорили, что немцы были везде, но главным образом они прятались в апельсиновых садах, там стояли их танки и палатки, размалеванные зелеными, синими и желтыми пятнами, это называлось камуфляжем. Но это все были только слухи; никто из нас, то есть из людей, живущих в горах, не видел немцев, потому что ни один немецкий солдат не приходил еще в Сант-Еуфемию. Однако вскоре случилось такое, из-за чего нам пришлось столкнуться с немцами, и мы поняли, что это были за люди. Я расскажу об этом случае, потому что как раз с этого дня все изменилось, можно даже сказать, что именно тогда война добралась до Сант Еуфемии и больше уже не покидала нас.