Чокнутый

Мил встал, легко встряхнулся и, осторожно переставляя лапы, двинулся к выходу из норы, которую ему специально выделили. А раз руководству полагаются отдельные апартаменты, то отказываться от них и не стоит. Хотя Мил предпочел спать на открытом воздухе. Но разве жителей переубедишь? Теория безопасности так проела им мозги.

Как и предполагал Мил, лагерь и не думал спать. Тихо бурлил, клокотал, словно проснулись в нем старые, древние инстинкты ночной охоты. Жители, сбившись кучками, обсуждали предстоящее сражение. А звезды молча слушали их, удивляясь, как можно жить так, в постоянном движении и беспокойстве...

- Вас ищут, сэр! - Вышколенный серый странник из молодых окликнул Мила и указал в сторону пустоши. - Меня просили передать вам, сэр, что доставили языка.

Хорошая новость. Если есть язык, значит, есть и вражеский отряд. Значит, не зря они стремились именно к этому месту.

Мил, отвечая на приветствия жителей короткими порыкиваниями, устремился к тому месту, где располагалась основная ставка. Поближе к пустоши. Но не успел. Уже издалека он услышал сдавленный хрип Альварезы, который выбивал признания из пленного. А зная характер орангутанга, можно было однозначно предположить, что "язык" находится в беде. Так оно и было.

- Говори, вражина, покудова шею не свернул. - Альвареза тяжелой глыбой нависал над растерянным мутантом. Его лапы, способные раздавить без особого усилия кокосовый орех, мертвой хваткой вцепились в горло пленного, не давая тому не то что сказать, но и продохнуть.

Мил хотел гаркнуть что-нибудь типа "прекратить безобразие!", но только поинтересовался:

- Ну и как?

- А никак. - Альвареза отцепился от бедного мутанта и, словно в оправдание, показал раскрытые ладони. - Ничего не могу сделать. Вон и Родж подтвердит.

Находящийся здесь же серый странник согласно кивнул. Ничего не может сделать.

- Он язык проглотил, - пояснил после кивка волк.

- Как это? - Мил заинтересованно перевел взгляд на связанного тонкими лианами мутанта.

- А так, - вздохнул Альвареза. - Я ему по морде раза два съездил, а он, значит, язык и проглотил. Да ты не волнуйся. Мутанты, они такой народ паршивый, живучие до невозможности. Отрастет дня через три.

- А на пальцах? - Мил попытался отобразить что-нибудь на неприспособленных лапах, ничего не вышло, и он решил бросить это неблагодарное занятие. Да и вряд ли Проклятые владеют языком пальцев и лап.

- А с ним что делать? - растерянно спросил Альвареза, заметив, что Чокнутый потерял интерес к пленнику и собирается уходить.

- С ним? - Мил остановился и внимательно посмотрел на Проклятого.

Что делать с пленником? Отпустить? Не годится. Держать в плену? Лишняя обуза и пасть. Будь он сейчас в шкуре человека, он, Мил, не стал бы долго размышлять о будущем врага. Но сейчас он пантера, и все его действия должны быть такими, чтобы не уронить в глазах друзей ни своего достоинства, ни чести. Что бы на его месте сделал бы нормальный житель? Все что угодно, но никак не предоставление свободы тому, кто через час, через день, а то и через месяц может подкрасться сзади и размозжить череп.

- Убейте его.

Где-то в глубине души, человеческой души, Мил понимал, что поступает неправильно. Опять же не по-человечески как-то. Но кто сможет осудить его, непонятное существо в звериной шкуре, с человеческой совестью и с перемешанным чувством долга. Он - зверь. И должен делать все так, как настоящий житель.

- Убейте его, - повторил он, уже без смятения. - Нам пора выступать на передовые позиции.

И он даже не отвернулся, когда на него брызнула грязно-бурая кровь существа, называвшего себя Проклятым народом.

x x x

Все великие сражения начинаются рано утром. Это так же верно, как и то, что все великие сражения выигрываются рано утром. Моральный дух противника ослаблен после нервной ночи. Его нервы напряжены до предела. Тело дрожит, а лапы отказываются подчиняться. Боевого духа нет. Остается только пойти и победить. Ничего сложного. Победа за теми, кто смело идет сражаться рано утром.

С этой, еще ночью приготовленной речью Мил выступал перед столпившимися перед ним жителями. Все в этой пламенной речи было правдой. И про дух, и про страх. Единственное, чего Мил решил не говорить, это то, что существовала и обратная сторона дела. Вернее, точка зрения. И те, кто сейчас, раскрыв пасти, внимал его словам, и те, кто скрывался за пустошью, были в одинаковом положении. И те и другие в это славное, пока туманное утро могли стать в равной степени и победителями, и побежденными. Но, как справедливо считал Мил, данное обстоятельство к делу не относилось и потому им можно было пренебречь. И хотя обман, как свойство человеческой души, был противен бывшему полицейскому, приходилось жертвовать достоинством ради должного уровня морального духа. Свою в высшей степени воодушевляющую речь Мил закончил в стиле героической патетики, чему научился за те два года, когда не занимался оперативной работой, а протирал штаны, творя доклады высшему начальству: