Что, если? (СИ)

Умывшись, девушка в одиночку обходит стадо. Подсыпает изголодавшемуся оленю рыбы. Ягель зверь выел уже подчистую, и по-хорошему со стоянки надо сниматься. С этими мыслями она устремляется обратно к балку, когда на горизонте появляется сразу несколько снегоходов. А вместе с ними и такой лютый страх, что ее немного ведет. Имане даже приходится привалиться к стене, чтобы устоять на ногах. И сколько она так стоит, прежде чем ее не окликают – неясно.

– Эй, малышка… Ты чего?

– Ничего. Ты видел? Там за нами приехали. Я же говорила.

– Хм… Да? Ну, тогда надо встречать гостей. А ты беги в дом, погрейся.

Герман уходит. Но Имана и не думает сходить с места. Она с жадностью наблюдает за тем, как снегоходы останавливаются. Как с них спрыгивают знакомые ребята. И окружают… Как Михалыч собственной персоной принимается о чем-то с Глуховым спорить. Но чем больше тот гнет свое, тем сильней Герман злится. И тогда начбез что-то тычет ему в лицо. И одновременно с этим кто-то совсем рядом выплевывает:

– Ни с места, Малышка. Ты даже не представляешь, как мне тебя сейчас хочется пристрелить.

Имана прикрывает глаза. Кусочки пазла складываются в голове в довольно неприглядную картину. И потому она медленно-медленно поднимает руки и выставляет перед собой во всем знакомом жесте.

– Все не так, как кажется, – выталкивает она и размыкает ресницы, чтобы натолкнуться на пустой, лишенный всяких эмоций взгляд Глухова.

Глава 18

– Не могу поверить, что все закончилось! Что ты здесь, со мной. Живой! Что все хорошо! – живот обжигает чередой быстрых жалящих поцелуев. Глухов бесцеремонно оттесняет лежащую у него на коленях женщину и встает. Ее прикосновения ему невыносимы. Ему теперь все, на самом деле, невмоготу. И непонятно вообще зачем…

Герман подходит к бару, наливает коньяка на два пальца и, отвернувшись к окну, опрокидывает в рот, не поморщившись. Как лекарство.

– Гер, малыш…

– Не сейчас, Елена, – рявкает он.

– Эй! Да что с тобой?! Я два дня сама не своя, не знала, что думать…

– Не преувеличивай. Виктор Палыч передал Михалычу, что мы живы, еще в четверг.

– И что?! Думаешь, я сразу успокоилась? Да как бы ни так! Ты остался наедине с убийцей!

Глухов сглатывает. Прячет сжимающиеся от бессилия кулаки в карманы. Потому как ну что тут скажешь, если он сам ни черта не понимает! Даже теперь, когда голова более-менее остыла. Когда ему удалось достать себя из-под лавины чувств и кое-как собрать по кусочку?

– А я тебе говорила! Она никогда мне не нравилась.

– У-у-у-у, – доносится вой с улицы.

Три дня прошло. Всего какие-то три дня, а он как будто несколько жизней прожил.

Герман распахивает окно и выходит на террасу.

– Эй! Ты куда? Гер, мы же разговариваем!

– Нужно мозги проветрить.

Он старается хотя бы ей не грубить. Потому что нет вины Елены в том, что он свалял дурака. Он! Это же надо – встрять вот так. Позволить какой-то соплячке себя провести. В его-то годы. При его опыте… Да он же, сука, теперь тупо профнепригодный!

Не разбирая дороги, Глухов идет вперед. Перед глазами стоит физиономия Михалыча.

– Она встречалась с Бутовым. Получала указания от его начбеза. Да я почти уверен, что это Имана вывела из строя систему вертолета…

– Ты спятил, Коль? По-твоему, она похожа на самоубийцу?

– Не забывай, что девка до последнего не хотела лететь!

Все так. И не так одновременно.

Глухов останавливается у вольера. Сжимает в руках решетку. Волк несется к нему через территорию. Охаживает пальцы розовым языком и заискивающе в глаза заглядывает. Но Глухов не обманывается ни на секунду. Дай зверю спуск – тот ему оттяпает руку по локоть.

– Нет у меня ничего, Волк. Я не взял угощений.

Холодный ветер жалит горящие щеки. Мозг кипит. И за грудиной ведь жжет не меньше. Вроде все складно, да. Но какого-то черта Герман не может расслабиться и до конца поверить в то, что это Имана сделала. И не может не думать о том, как она там, куда он ее отдал, держится. О чем уже говорит, а что только предстоит из нее вытащить.

Волк скулит. Прыгает на решетку, мечется. Прям как Глухов, если бы тот мог позволить себе открытое проявление чувств… Но он не может. Как не мог и у балка, но каким-то чудом себя заставил. Подойти к ней на глазах у всех, чтобы спросить:

– Как ты вывела из строя вертолет?

– Я не выводила.

Герман отошел, чтобы ее не ударить. Попросил у кого-то из мужиков сигарету, подкурил, сделал пару глубоких затяжек и только потом вернулся:

– С начбезом Бутова накануне вылета ты тоже не разговаривала?

– Говорила, но…

Глухов не мог больше это слушать. Потому что он, пожалуй, впервые в жизни сам себе не доверял. Не верил своим инстинктам, своим глазами и ушам не верил. Рядом с ней разум ему отказывал. Казалось, эта женщина может убедить его в чем угодно – такую она обрела над ним власть.

Он себе больше не верил, да...

Он. Себе. Больше. Не. Доверял.

И потому отдал ее тем, кто мог беспристрастно с этим дерьмом разобраться. Выяснить все как есть от начала и до конца.

Когда Имана поняла, что ей предстоит, встрепыхнулась. И если до этого она всю дорогу молчала, тут заговорила как миленькая: